— Я хочу к маме, — тихо перебил Пашка.

Дядя Серёжа замолчал и как-то беспомощно посмотрел на врача. Тот подошёл ближе, тоже присел так, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с Пашкиным.

— Понимаешь, её очень тяжело ранили. Мы не смогли ей помочь, и она умерла.

— Я понял. Я хочу видеть мою маму, — упрямо повторил он.

Да что они, не понимают, что ли! Он знает, что такое «умерла», мама и папа рассказывали ему об этом. Но ещё он знает, что потом её не будет уже совсем, он никогда её больше не увидит. Так говорили родители. Когда человек умирает, его больше никто не видит. А сейчас мама здесь, за этими зелёными стенками. И на неё ещё можно посмотреть.

Мужчины переглянулись, и дядя Серёжа едва заметно кивнул. Врач снова перевёл взгляд на Пашку.

— Тогда я должен тебя предупредить.

И он сказал, что мама совсем не такая, какой он привык её видеть, что на ней ссадины и синяки, что у неё в руках много специальных трубочек, что вокруг разные приборы, и что в операционной могли не успеть убрать кровь…

Пашка молча слез с дивана. Пусть всё это будет, но он хотел к ней.

В операционную дядя Серёжа ввёл его за руку, но мальчик высвободился, когда увидел маму, лежавшую посередине комнаты на белом столе. Действительно, от блестящих непонятных приборов к ней тянулись трубочки и провода, и белая рука на краю стола была вся в ссадинах, как будто мама упала с велосипеда, как Пашка пару месяцев назад.

Врач и дядя Серёжа остались в дверях, а он пошёл дальше. И плакать начал только тогда, когда увидел её закрытые глаза на застывшем лице. Это было мамино лицо, но её самой здесь не было. И никогда больше не будет.

Через некоторое время они с дядей Сережёй вышли в широкий коридор, где ходили люди в зелёных халатах, а около лифта стояли какие-то мужчины, одетые в чёрные блестящие комбинезоны космических военных. Пашка видел таких по головизору, они всегда ему нравились, но сейчас было всё равно. Они с дядей тоже подошли к лифту, и вдруг один из военных сделал шаг к ним навстречу. Пашка поднял голову, увидел светлые волосы, сжатые губы, нахмуренные брови и виноватые голубые глаза. Военный вдруг опустился на одно колено, и эти глаза оказались совсем близко.

— Это была твоя мама? — спросил он.

Пашка только молча кивнул, а вокруг всё начало расплываться от новых слёз.

— Парень, мы никак не могли успеть. Мы старались, но не смогли прорваться вовремя. Эти гады слишком хорошо подготовились. Мне очень жаль, что так получилось с твоей мамой…

Ника сама уже ничего не видела. Она хорошо понимала, что пережил Павел. Всего восемь месяцев прошло с тех пор, как погибли мама, Лиза и Инга, как образовалась пустота в душе, страшная и гулкая, куда невозможно заглядывать. А ведь она уже совсем взрослая, и у неё остались отец, Володя, Орест. А Паше тогда было всего пять лет, и у него не оставалось никого.

— Он извинялся за то, что не смог выполнить свою работу так, как должен был, — говорил Павел всё тем же помертвевшим голосом. — Он тогда сам чуть не плакал. Потому что одно дело там, во время операции, сказать «Чёрт, мы не успели», а другое — смотреть в глаза ребёнка, только что простившегося с матерью, которую ты «не успел» спасти.

Он помолчал. Ника быстро вытерла слёзы, пока Павел на неё не смотрел.

— Я после этого твёрдо решил, что уж я-то успел бы. И у меня появилась идея фикс. Стать таким вот спецназовцем, как тот лейтенант из больницы, и спасать людей. Только так, чтобы успевать. Знаешь, дети часто мечтают стать военными, пилотами, врачами, учёными. Только мало кто доносит свои мечты из детства во взрослую жизнь. А я донёс. Я и сейчас не представляю, как буду жить без этой работы.

Она хотела спросить, почему же он уволился, если это было дело его жизни, но не стала. Если захочет, расскажет сам.

— Я так рвался в армию, что дядя Серёжа почти не раздумывал. Теперь-то я понимаю, что поднимать чужого пацана холостому мужику тяжело. Нет, если бы я не подал ему идею с армией, он бы от меня не отказался. Отец был ему самым близким другом… Но идею я подал. Когда мне исполнилось шесть, меня приняли в военное училище. В Суворовское, если тебе это о чём-нибудь говорит.

Хотя Ника раньше и слышала это название, говорило оно мало, однако она кивнула. Неважно, всё неважно, кроме этого рассказа. Она заметила, что колесо уже сделало полный оборот и сейчас снова поднимает их на вершину, но ей было не до того. Крутится и пусть крутится, только бы не прервать Павла.

— Так я там и учился. А в семнадцать меня автоматом перевели в высшее. Все уже знали, что я рвусь в ВКС, в спецназ. Туда и готовили. А потом я с Димкой познакомился. Ну, мы тебе рассказывали, — Павел коротко взглянул на Нику. — Мы с ним так сдружились, что я его за собой потащил. Не промахнулся — он легко отбор прошёл и служил потом, как полагается. Хотя, конечно, не его это дело. Ну, знаешь, как это бывает: у человека хорошо всё получается, вроде, даже с удовольствием, а когда он бросает это дело и другим начинает заниматься, — вздыхает с облегчением. Вот и Димка так же. Он в армию пошёл за тремя вещами: за героической романтикой, за деньгами и за мной. Из всего набора в итоге остался только последний пункт. Деньги за всё это хоть и хорошие платили, но на другой работе можно было получать столько же, а то и больше. Романтика подрастерялась ещё на Земле, за те несколько месяцев, что мы тут тренировались, героика постепенно превратилась в обыкновенную работу, когда мы четыре года только и жили, что на нашем носителе, который швыряли на разные планеты. Иногда бывало — только вернёмся, упадём в койки, а в шесть утра — новое задание.

Ника поёжилась. Ей, как и Дмитрию в своё время, служба в космическом спецназе представлялась чем-то выдающимся, романтическим и даже немного сказочным. А Павел рассказывал всё так буднично, так похоже на любую другую работу, только труднее.

— Ещё на базе я получил доступ к архивам и нашёл описание той операции, во время которой погибли родители. Лейтенант зря извинялся. Они не были виноваты. Они и не могли успеть. И я бы тоже не успел, даже сейчас, с нашим оружием и нашей техникой. А тогда это было тем более невозможно. Я ему так и сказал.

— Ты потом с ним встречался? — спросила Ника.

— Он был моим командиром. Подполковник Фойзе командует «Киплингом», наша рота была у него в подчинении.

Нике показалось, что кабинка под ногами провалилась.

— «Киплинг»? — чуть слышно переспросила она. — Ты летал на «Киплинге»?

— Да, все четыре года.

…«Операцию по освобождению заложников на Каджеро проводит мобильная рота «Киплинга». Это профессионалы своего дела, и мы можем надеяться, что операция будет проведена быстро, эффективно и бескровно».

Тогда она не отрывалась от выпусков новостей, ждала известий из дома. И ей ничего не оставалось, кроме как надеяться на спецназовцев «Киплинга»…

Ника вцепилась в край сиденья обеими руками, в голове бился один-единственный вопрос: кто из них тогда, восемь месяцев назад, штурмовал дома, захваченные этими ублюдками? А Павел по-прежнему не смотрел на неё, скользя невидящим взглядом по огням внизу.

— А чуть меньше года назад произошел этот захват на Каджеро. «Киплинг» получил задание — уничтожить террористов и спасти заложников. Да ты знаешь, чего я рассказываю, ты же оттуда. Ревнёв, «большая галактическая шишка», в заложниках… Да что Ревнёв — там дети, женщины… Ну, ты лучше меня знаешь, как там дело было.

«Ой, Паша, ты не представляешь, насколько хорошо я это знаю», — мелькнуло в голове у Ники.

— Меня назначили командовать операцией. Тогда перед высадкой Фойзе сказал, что если мы не спасем заложников, то как минимум нам грозит потеря погон, как максимум — мне и ему трибунал. Но он мог мне этого и не говорить — я и так всегда делал всё, что от меня зависит. До той операции мне себя не в чем было упрекнуть.