«Ты, может быть, думаешь, мой терпеливый и благосклонный читатель, что написать эпилог, хотя бы с помощью Сервантеса, ничего не стоит?» – скажу я, когда покончу с этой работой. Я замечу также вслед за нашим великим юмористом (смотри пролог к первой части «Дон Кихота»), что, если мне и пришлось потрудиться над моим романом, то в первую очередь это относится к прологу и эпилогу. Я тоже хотел бы, чтобы книга моя «предстала пред тобой ничем не запятнанная и нагая, не украшенная ни прологом», ни прочими безделицами, поэтому я отказался от мысли, вертевшейся у меня в мозгу, не снабдить ли мне книгу комментариями вроде тех, что сопровождают романы Вальтера Скотта или Гуалтерио Эското, как рекомендует называть этого автора по-испански Солитарио.

Я знаю, что все эти околичности и длинноты покажутся значительной части наших читателей скучными и несерьезными, но тем не менее выражаю надежду, что такие читатели и не задержат строгого взгляда на этих страницах и таким образом отделаются от меня, равно как и я от них, – трудно сказать, кто от этого больше выиграет, они или я. Тут я ничего поделать не могу, мое естество вполне естественно предрасполагает меня к речи без особой связи и порядка, к непринужденной болтовне, какую мы встречаем в одах Пиндара или Горация, где без общего и частного плана мысли сплетаются, словно че-? решни черенками, цепляясь друг за друга по закону логической ассоциации, изучаемому в трудах по психологии. Никогда в жизни не смогу я написать чисто научный дидактический труд, где все сводилось бы к дефинициям, параграфам, леммам, теоремам, толкованиям, выводам, постулатам и так называемым фактам, которые на деле оказываются цитатами, – так, чтобы в результате получилась классификационная схема вроде той, что приводится ниже:

Поскольку мне нечем заполнить такую научную схему, я никогда не поднимусь выше скромного писателя, которого в республике изящной словесности считают чужаком, непрошеным гостем из-за претензий на ученость, а в царстве науки – тоже инородным телом, ввиду претензий на художественность. Вот что значит гнаться за двумя зайцами.

Не поможет мне ссылка на научную несостоятельность наших литераторов, которая доходит до того, что поэт, слывущий именитым, не знает, как вычислить объем тетраэдра, как происходит смена времен года, в чем заключается закон преломления света; не выручит меня и то обстоятельство, что наши ученые несведущи в изящных искусствах, так что какой-нибудь выдающийся математик или химик не отличит сонета от сегидильи или Рембрандта от Рафаэля; скажу более, чтоб уж испить горькую чашу до дна: мне пет смысла и твердить, что науку нужно прочувствовать, а искусство – осознать, что надо создать науку об искусстве и искусство науки; не поможет мне, если я извлеку на свет божий затасканный до ветхости пример Гёте, великого поэта, автора «Фауста», «Германа и Доротеи» и «Римских элегий», который вместе с тем создал научную теорию света, теорию метаморфоз цветочных лепестков и открыл межчелюстную кость в человеческом черепе; ничто из этого мне не поможет и не оправдает меня.

Ну, в рифмах-то у меня недостатка быть не должно, в крайнем случае прибегну к ассонансу, а то и к белому стиху. Но, если есть белый или свободный стих, как его иные называют, blank verse, почему не может быть свободной или белой прозы? [43]Во имя чего мы должны подставлять шею под ненавистное ярмо логики, которая вкупе со временем и пространством составляет триумвират тиранов, терзающих наш дух? В вечности и бесконечности мы видим иллюзию избавления от времени и пространства, этих непреклонных деспотов, злосчастных синтетических форм априори; а вот как избавиться от логики? Разве под свободой можно понимать что-нибудь иное, кроме избавления от логики, которая порабощает нас больше всего на свете?

Признаю, что я сам по другому поводу и в других произведениях утверждал и развивал мысль о том, что свобода есть познанная необходимость, понимание закономерности, что человек должен стремиться к тому, чтобы желать ожидаемого события и тогда происходить будет то, чего он желает, – но все это лишь попытки обмануть самого себя, запереть бесконечность пространства в жалкой клетке, в которой я осужден влачить свои дни, после того как набил себе синяков и шишек, бросаясь на ее прутья.

Я понимаю, что за свободный стих берется тот, у кого не ладится рифма, кто неспособен сделать rima génératrice [44]источником ассоциации понятий, и точно так же к свободной прозе или беспорядочной болтовне мы прибегаем как к радикальному средству тогда, когда не располагаем истинной свободой, знанием закономерности.

По этому поводу я вспоминаю то, что вычитал дня три тому назад в «La critique de «l'Ecole des femmes» [45]Мольера, одноактной комедии поставленной в 1663 году, персонаж которой, по имени Дорант, говорит, что самое главное правило – чтобы пьеса нравилась, и если она достигнет этой цели, она хорошо написана. Этот самый Дорант утверждает, что правила искусства – вовсе никакие не высшие тайны, а всего лишь «некоторые замечания по поводу очевидных вещей, сделанные на основе здравого смысла, о том, что может лишить привлекательности стихи, и тот же здравый смысл, что породил некогда эти замечания, позволяет делать такие же наблюдения и по сей день, не обращаясь за помощью к Горацию или Аристотелю». Этот Здравый смысл, особенно французский здравый смысл, bon sens, сразу меня насторожил, напомнив все, что я слышал о здравом смысле от моего доброго дона Фульхенсио, но теперь я продолжу заполнение страниц моего эпилога и вернусь к отрывку из Мольера, где говорится, что самое великое из всех правил – чтобы твоя вещь нравилась.

Это всем правилам правило в применении ко мне и к моему эпилогу означает: развлекать, услаждать и по возможности внушать что-нибудь читателю, наставлять его, pariterque monendo [46]– воспользуемся этой апробированной словесной шелухой, или, вернее, начинкой: в латинском обличье она выглядит аппетитнее, – чтобы тихо и спокойно добраться до трехсотой страницы, что и будет типовым объемом.

Во исполнение моей задачи внушать что-нибудь читателю мне хотелось бы передать ему искорку тайного огня, пламени мятежа против логики, что пылает в недрах моей души, – вернее, оживить тот огонь, который тлеет в душе у каждого, хотя бы и под слоем золы. Ибо что такое чувство смешного, если не уход от логики, и разве не алогичное вызывает у нас смех? А ведь этот смех – лишь материальное выражение удовольствия, которое мы ощущаем, освободившись хотя бы ненадолго от жестокой тирании логики, этого зловещего фатума, этой силы, не подвластной велениям сердца и глухой к его голосу. Во имя чего убил себя несчастный Аполодоро, как не для того, чтобы спастись от логики? Ведь она, в конце концов, все равно его прикончила бы. Ergo [47]– роковое ergo! – не что иное как символ рабства духа. Мои попытки стряхнуть с себя гнет ergo и послужили причиной написания этого романа, но логика, я уверен, отомстит мне за это, она свое возьмет.

Дон Фульхенсио прав: только логика нас кормит, а без еды нельзя жить, но если не жить, то нельзя стремиться к свободе, ergo… ну, вот оно опять тут после всех моих соритов, оно тут как тут, это мстительное ergo. И что же еще, если не это самое злосчастное ergo, заставляет меня раздувать с помощью тростинки – я и действительно пользуюсь тростинкой как ручкой, так что могу утверждать, что обладаю calamo currente *, – вот этот эрготический эпилог? Разве в моем эпилоге нет своей логики, той логики – будем откровенны до конца, – которая меня кормит?