– Я считаю, что удачная форма усиливает эти качества.
– Ты ошибаешься, Аполодоро, ошибаешься. Будучи красиво выражены, мысли и чувства теряют возвышенность и глубину именно из-за того, что превращаются в красивые слова и звучат в устах адептов здравого смысла, которые не имеют обыкновения ни возвышаться, ни углубляться, не желают продумать или прочувствовать что бы то ни было, а берут все в готовом виде. Ты захотел стать классиком… Да какой в этом прок? Все классическое мерзко, все изощренное мерзко. Если Шекспира скрестить с Расином, получится бессмыслица. Вообще, искусство – это низшая сфера, нечто второстепенное, достойное презрения, именно презрения. Искусство ради искусства? Чушь! Назидательное искусство? Такая же чушь! Лучше перевернуть нутро или закрутить мозги десятку себе подобных, пусть даже самым неизящным способом, чем снискать восторг и аплодисменты десятка миллионов слабоумных. Что ж, иди, иди в писатели, туда тебе и дорога!
Покинув дом философа, Аполодоро повторяет про себя: «Это просто невыносимо! Крах! Полный крах! Никто не принимает меня всерьез, все надо мной потешаются, хотя и не показывают виду. Кларита меня не любит, этот Федерико… этот Федерико… А тут еще Менагути со своим искусством… Искусство! Может, прав этот человек, и оно действительно чушь?»
XIII
Кларита мечтала, что из-за нее будет дуэль, но все получилось проще. На первом же свидании, оставшись с девушкой наедине, Федерико хватает ее в объятия и впивается в ее губы, а та чуть не падает в обморок, сердце ее вот-вот выскочит из груди, и про себя Кларита восклицает: «Вот это мужчина! Бедненький Аполодоро!» Федерико не привык отказывать себе в каких бы то ни было побуждениях плоти, но, слава богу, на людях он прячется под иронической маской.
– Отныне и впредь ты моя, только моя, понимаешь?
– Да.
– И вот что, напиши тому мямле письмо под мою диктовку.
– Но я…
– Не беспокойся, я знаю, как ему следует написать.
– Ну, хорошо, я напишу…
– Вот и отлично!
И вот в один дождливый вечер Аполодоро получает роковое письмо; сжимая его в кармане, выходит на улицу вдохнуть свежего воздуха, идет куда глаза глядят, а в голове его гулко стучит кровь. Он не пережил до конца неудачу с повестью, ему кажется, что прохожие смотрят на него и в душе смеются. Тут он встречает лохматого Менагути, святотатственного поэта, жреца Девы Красоты.
– Что с тобой, приятель? Ты уже друзей не узнаешь?
– А, извини!
– Извини-то извини, да что с тобой стряслось? В чем дело?
– Да так, ничего…
– Ничего? Так-таки ничего, nihil? От меня не скроешь, в психологическом анализе я силен… У тебя такие глаза, и весь твой вид…
– Ну ладно, скажу. Федерико отбил у меня невесту.
– Федерико Варгас?
– Он самый.
– И ты говоришь, что это ничего, пустячок, nihil? Как же ты позволил этому нищему духом сманить у тебя девушку? Неужели ты это так и оставишь?
– А что я могу сделать?
– Что? Сразу видать, что родитель твой напичкал тебя одной наукой, этими помоями, что вкупе с религией составляют главную причину нашего упадка. Я вот только что вычитал у Руссо: «Ученые и богачи лишь на то пригодны, чтобы друг друга разлагать». О, свобода, святая свобода! Virgo Liberias! [29]Для тех, разумеется, кто ее заслуживает, нас очень мало. О, красота! Святая красота! Alma venustas! [30]Ты раб, Аполодоро.
– Но что же я могу с ним сделать?
– Как это что? Да убить его!
– Убить? Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Убить его или умереть самому. Схватиться с ним не на жизнь, а на смерть на глазах у Елены.
– Ее зовут Клара, Ильдебрандо.
– Я знаю, что говорю: именно поставить на карту ваши жизни пред очами Елены, женщины. Nam fuit ante Helenam cunnus deterrima belli causa, sed ignotis perierunt mortibus illi. [31]Я говорю тебе это по-латыни, чтобы не поранить твой слух, не приученный к прекрасной простоте язычества. Рискни жизнью на турнире во славу Елены, а если ты этого не сделаешь, ты раб!
При этих словах Менагути тряхнул гривой.
– И посылай прошение об отставке у жизни…brutto poter, che ascoso, a commun danno impera, [32]как сказал Леопарди, или на имя Высшего Существа, как называют его те, кто претендует на более близкое с ним знакомство.
– Но ты учти, что…
– Ничего я не буду учитывать. Иди сейчас же и вызови его, иначе ты не мужчина. Вызови его, вызови! И не заговаривай со мной раньше, чем вычеркнешь его из книги жизни, или он вычеркнет тебя. Итак, иди к нему с вызовом!
С этими словами поэт отворачивается от несчастного и идет своей дорогой.
Огорошенный Аполодоро смотрит ему вслед, а в ушах его эхом откликается: «Вызови его!» И он вспоминает, как в детстве присутствовал при знаменитой стычке между Пепе и Нарсисо: мальчишки сделали круг, противники смотрели друг на друга и ждали («Пусть он только заденет меня!»), а сторонники того и другого кричали; «Дай ему! Эй, трус! Он тебя одной левой! Задень его, вызови! Дерни его за ухо, вызови!» Вызови! Тут тебе и теория, и педагогика! Убей или умри! Умри… умри… И Аполодоро сталкивается носом к носу с Федерико.
– Вот тебе на! Это вы?
– Да, нам нужно поговорить.
– Когда вам угодно, где угодно и как угодно. Хотите, прямо сейчас пройдемся и поговорим?
– Дело в том, что… – начинает Аполодоро, смущенный такой непринужденностью.
– Наверное, насчет Клариты?
– Да, нам с этим надо решить.
– Решить? Да она уже это сделала.
– Один из нас лишний.
– В данном случае – вы.
– Но… нам придется драться…
Выговорив это, Аполодоро удивляется: «Неужели это я сказал, я?»
– Но, послушайте, милый мой, не выставляйте себя дураком. Кто вам вбил это в голову? Наверняка этот осел Менагути!
– Вы что же, полагаете, что я нуждаюсь в ком-то, кто вбивал бы мне в голову все на свете?!
– Тш-ш, не так громко, зачем поднимать крик?
– Так вы меня считаете марионеткой? Со мной такие вещи…
– Да тише, говорят вам, уймитесь, а то я заткну вам рот платком.
– Значит, по-вашему, я круглый дурак?!
– Стоп! Не будьте ребенком и не валяйте дурака. Ваш отец совсем задурил вам голову своей педагогикой. По правде говоря, после всей вашей зубрежки, да еще после того как вы вылезли курам на смех с вашей повестушкой, вы не можете претендовать на любовь такой девушки, как Кларита. Учитесь жить, пейте липовый чаи и побольше думайте сами. А теперь прощайте, мне некогда.
Федерико входит в парадную одного из домов, и Аполодоро снова остается в одиночестве. Слезы застилают ему глаза, все вокруг мутнеет, интерес к жизни начинает у пего испаряться, несчастный горестно плачет: «Да, я подам в отставку, уйду… убью себя… О, отец, отец!»
Все против него, все над ним насмехаются. Ему стыдно перед знакомыми, которые украдкой на него поглядывают и про себя, как видно, говорят: «Вот идет сын дона Авито, из которого делают гения. Бедняжка!» Проклятый мир, в котором все построено на лжи и несправедливости, начинает вызывать у Аполодоро несварение желудка, повышает кислотность, что ведет к ипохондрии и заражению крови, а кровь заражает мозг. И вот уже в один прекрасный день кто-то из друзей Аполодоро отваживается спросить: «Как поживает твоя экс-нареченная?» Экс-нареченная! Назвать так Клариту!
Молодой человек решает обратить свою месть против дона Фульхенсио, этого змея-искусителя, человека злонамеренного и над всем насмехающегося. К тому же в доме философа он увидит донью Эдельмиру: какие у нее все-таки роскошные формы! Какая она еще румяная и сдобная! А какой парик!
И вот он в доме дона Фульхенсио. На этот раз философ, как ни странно, серьезен.
