Солдатики спят и лошадки,

Спят за окном тополя.

И сын мой уснул в кроватке,

Губами чуть шевеля.

А там, далеко у моря,

Вполнеба горит закат

И, волнам прибрежным вторя,

Чинары листвой шуршат.

И женщина в бликах заката

Смеется в раскрытом окне,

Точь-в‑точь как смеялась когда-то

Мне… Одному лишь мне…

А кто-то, видать, бывалый

Ей машет снизу: «Идем!

В парке безлюдно стало,

Побродим опять вдвоем».

Малыш, это очень обидно,

Что в свете закатного дня

Оттуда ей вовсе не видно

Сейчас ни тебя, ни меня.

Идут они рядом по пляжу,

Над ними багровый пожар.

Я сыну волосы глажу

И молча беру портсигар.

Я любил соседку – тетю Зину.

И в свои неполных восемь лет

Я в лесу таскал за ней корзину,

Я в ладони сыпал ей малину,

И, блюдя достоинство мужчины,

Я не брал предложенных конфет.

Взрослые нередко с детворой

Попросту ломают дурака:

То мораль читают свысока,

То сфальшивят, то прилгнут слегка…

Тетя Зина не была такой.

Нет, никто так дружественно-просто

Не вникал в мальчишечьи дела,

Как она, когда со мною шла

Босиком по многоцветным росам.

Солнце нас у речки заставало.

Под высокой вербой, на песке,

Расстелив простое одеяло,

Тетя Зина книгу раскрывала,

Я, визжа, барахтался в реке.

Глядя вдаль, порою, как во сне,

Тетя Зина говорила мне:

– Лучший отдых после шума главка

Тишь реки да молодая травка.

А тому, кто счастлив не вполне,

Средство, превосходное вдвойне.

И, захлопнув книгу второпях,

Вскакивала с легкостью пружинки.

Через миг она уже в волнах:

Брызги, хохот, звон стоял в ушах!

Злые и веселые смешинки

Прыгали тогда в ее глазах.

Но веселье шло порой без толку.

Тетин хохот сразу умолкал,

Если вдруг на лодке подплывал,

С удочкой или держа двустволку,

Наш сосед по дачному поселку.

С черноусым дядею Степаном

Тете Зине «просто тошно было»,

Инженера тетя не любила

И частенько за глаза дразнила

Лупоглазым черным тараканом.

А когда твердили ей соседки:

Женихи-де нынче ой как редки,

Быть вдовой – не радостный пример!

Тетя Зина, выслушав их речи,

Обнимала вдруг меня за плечи

И смеялась: – Вот мой кавалер!

Замирая при таких словах,

Я молчал, пунцовый от смущенья,

И, жуя ванильное печенье,

Подымался в собственных глазах.

Дети любят просто, без обмана.

В души их не заползет изъян.

Был ей неприятен Таракан –

Я возненавидел Таракана.

Я был горд, я был тщеславно рад:

Ведь у тети Зины на столе,

Меж коробок с пудрой и помад,

Высился, как замок на скале,

Мой подарок – боевой фрегат.

А когда прощанья час настал,

Я шагал по лужам к тете Зине

И к груди картину прижимал,

Ту, что три недели малевал,

Под названьем «Караван в пустыне».

Сколько мук в тот день я пережил,

Сколько раз вздохнул я по дороге,

Но когда я двери отворил,

Я застыл, как камень, на пороге:

Меж бутылок и колбасных шкурок

На столе валялся мой фрегат.

Нос был сковородкою прижат,

А над рубкой высился окурок.

Дым табачный плавал над столом.

Было жарко. А в углу дивана

Тетя Зина с радостным лицом

Нежно целовала Таракана…

Я завыл. Я заревел с тоски!

Я бежал сквозь сад тогда с позором.

Дождь хлестал, и ветер дул с напором,

А верблюды, солнце и пески

Мокли в грязной луже под забором.

Этот день с его печальной сценой

В памяти оставил горький след.

Так еще восьми неполных лет

Был сражен я «женскою изменой»!

Милую полюбя,

Я не играл с ней в прятки:

И сердце свое, и себя –

Все отдал ей без остатка.

Но хоть смущена была,

Недолго она колебалась:

Сердце мое взяла,

А от меня отказалась.

Видимо, лестно ей

Было, гордясь красою,

Сердце мое, как трофей,

Всюду носить с собою.

Пусть тешится! Ей невдомек,

Что тем себя и погубит.

Слишком опасен ток

В сердце, которое любит.

В холод груди ее

Тайный огонь пройдет,

Сразит ее сердце мое,

Всю, не щадя, сожжет.

Кружите, ветры, смеясь!

Твердите, что я чудак!

Но верю я – грянет час.

Но знаю я – будет так:

С глазами, полными слез,

Милую, всю в огне,

Сердце мое, как пес,

Назад приведет ко мне!