Князь силился подняться и не мог. Тогда игуменья подала знак, и две монахини, подхватив его под руки, вывели из трапезной. За ним, покачивая внушительными бедрами, проколыхала мать Степанида.

– Никак повела матушка нашего борова на лежбище, – кивнул в сторону захлопнувшейся за игуменьей двери Захарий Пестрый. – Что пиявка впилась. Пока крови не насосется, не отвалится.

Сотник в сердцах сплюнул, поднялся и, поправляя висевшую на поясе саблю, сказал Семену:

– Ты сиди, дьяче, а я пойду к товарищам. Негоже, мы во хмелю, а у них во рту с самого утра ни росинки.

Сунув за пазуху косушку и взяв в руки еще две, сотник, чуть пошатываясь, направился к двери.

– За разбойными шли, не для утехи, – бормотал Захарий. – Князю все бы услада, а нам…

Пнув стоявшую на пути лавку и выругавшись, сотник вышел из трапезной.

Стало тихо, только староста Семен, сидя в одиночестве за столом и уронив голову хмельную на руки, силился запеть не то псалом, не то застольную кабацкую песню.

Сознание возвращалось медленно. В голове гудело. Каждый удар сердца отзывался болью во всем теле. Алёна силилась вспомнить, что с ней произошло, но не могла: боль, ноющая, изнуряющая, огненным кольцом сдавила тело.

«Что сейчас? Вечер? Ночь? – думала Алёна и, осознав, где она находится, ответила себе в голос: – Здесь всегда ночь». – И две печальные слезинки сбежали по щекам.

Сесть было невозможно: спина упиралась в одну стену каменной тюрьмы, а колени – в другую.

«Хорошо, что еще ошейник пытошный не одели, а то и головы не повернуть».

Алёна осторожно ощупала стены руками: дикий камень, скрепленный раствором; над головой кованая железная решетка. По ней непрестанно, попискивая и шипя, сновали, точно сбесившись, крысы.

«Кровь, должно, почуяли», – и Алёну передернуло от мысли, что эти серые твари могут проникнуть в ее каменную тюрьму.

Алёна забылась.

«Странно. Прожито три десятка лет, а вспомнить нечего. Детство помнится смутно. Замужество… а было ли оно? Был Бог… каждый день, каждый час. Почему был? – Алёна ужаснулась от этой мысли. – Если он есть, то почему допускает такие страдания? Бог всепрощающий, за страдания воздающий сполна. А мало ли я страдала? Неужель мало, коли ниспослал он этакое испытание. И через кого? Через эту ожиревшую блудливую корову. Злоблива и злопамятна мать игуменья. Не простит, коли не взлюбит».

Скрип отпираемой двери оторвал ее от тягостных раздумий. «За мной, должно. Не насытились еще моей кровушкой», – подумала Алёна.

Послышались легкие шаги, и свет колеблющегося пламени свечи упал на решетку.

– Сестрица Алёна, жива ли? – тихо позвал нежный, почти детский голос, и над решеткой склонилась русая головка послушницы.

– С чем пришла? Или мать Степанида прислала посмотреть, не сдохла ли я? – отозвалась Алёна.

– Нет. Нет. Я сама, – заторопилась Настя. – Загубить тебя порешили. Ноня, как за полночь перекинется, придут стрельцы и заберут тебя. Князь Шайсупов посулил монастырю за тебя отписать в дар деревеньку в семь дворов да шесть пудов воску на свечи.

– Дорого же меня продала мать игуменья, – горько усмехнулась Алёна.

– Бежать тебе надобно.

Девушка загремела замком, решетка откинулась, и сверху опустилась лестница.

– Вылезти сама без допомоги сумеешь?

Алёна застонала, с трудом разогнув затекшую спину, выпрямилась.

– Дай ноги отойдут, затекли.

– Я дядьку своего привела, он под стеной монастыря ожидает. Укроет на время.

От этих слов, от участия Настеньки потеплело в душе у Алёны. Вдруг девушка заплакала. Свет свечи задрожал, заколебался.

– За что они тебя так? – сквозь всхлипы страдальчески промолвила Настенька.

Но Алёна на это только тяжело вздохнула. Опираясь на руку Насти и стену каменного мешка, она начала подниматься. Голова кружилась. Тошнота подкатывалась к горлу.

– Не можется мне, Настенька. В голове кружение, – тяжело дыша, прошептала Алёна. – Присесть бы.

– Крепись, сестрица. Не дай Бог, стрельцы явятся.

С трудом переставляя ноги, поддерживаемая послушницей, Алёна вышла из каменного сарая, служившего монастырской тюрьмой.

Тошнота вновь подкатилась к самому горлу. Алёна вскинула голову вверх и глубоко вздохнула. Стало на мгновение легче. Но звезды вдруг запылали алым светом, небо затуманилось и опрокинулось на Алёну.

Лес многоголосо вторил работным будного майдана. Было их с полсотни: черных от копоти и грязи, с потрескавшимися от жары, иссохшими лицами и руками, с опаленными бородами и усами, босоногих и оборванных. Тут и крестьяне дворцовых сел, приписанные к будам, и ясачная мордва, и княгининские, и морозовские холопы, и вольные хлебопашцы, от земли ушедшие в голодную годину, – все они – поливачи и будники, вотшари и рубщики, бочкари и колесники – напрягаясь из последних сил, от зари до зари трудились, жили надеждой дотянуть до отстою, получить свои заработанные рублишки и уйти от этой добровольной каторги.

За хлопотливым поташным хозяйством досматривал Семен Захарьевич Пусторуков. Был он волосат непомерно, лицом коряв, коренаст, вельми силен да сноровист, дело будное знал хорошо, а посему, поставленный воеводой поташных государевых дел над мужиками, вел дело исправно, блюдя интерес государев и о себе не забывая.

Видя, что работные ставят новый буд, он подошел к ним.

– Плотнее ложи поленья, не то клеть прогорит скоро, и поташ нехорош выйдет.

– Не опасайся, Семен Захарьич, дело добро знаем, – отозвался один из мужиков.

– Ну, ну! – одобряюще похлопав по голой лоснящейся от пота спине одного из будников, он пошел дальше.

Везде был порядок: вот поливачи обмазывают зольным тестом поленья и посыпают золою будный костер; вон вотшари тянут сосновые и дубовые хлысты с мест рубки; бочкари и обручники мастерят бочки под поташ; дымят два готовых буда.

От ранней весны и до поздней осени шумит будный стан, гонят работные поташ, деготь, и только с первым снегом гаснут будные костры, чтобы вновь вспыхнуть по весне.

– Запалите буд и идите обедать! – крикнул Семен Захарьевич мужикам.

К будному мастеру подошла бабка Дарья. Больная да старая, с трудом опираясь на свои дрожащие распухшие ноги, она не шла по земле, а как бы кралась, выбирая места поположе да поровнее. В будном стане она варила терпкий можжевеловый квас, а по праздникам и хмельную брагу делала на всю артель.

Увидев Дарью, Семен Захарьевич вспомнил, что обещал зайти к старой, да за работой запамятовал.

– Отдохнул бы, Захарьич, – обратилась к нему женщина. – Чай, не присел еще ноня ни разу?

Семен важно погладил бороду и не спеша ответил:

– Недосуг все. Любо мне, когда дело спорится.

– Я отварчик сделала. Принести, или сам зайдешь?

– Зайду, – и, увидев, что в сруб положено березовое полено, крикнул работным: – Куда березу суешь, дело сгадить хочешь?

Мужики засуетились и, разобрав верхний ряд, выбросили негодную стволину.

– Не углядел, – оправдываясь, развел руками старшой. – Ты уж, Семен Захарьич, прости нерадивого.

– Доглядай за всем, коль на то поставлен, – строго выговорил Семен повинившемуся мужику и, обернувшись к Дарье, сказал: – Ну, пойдем к тебе, старая.

Бабка еле поспевала за широко шагавшим поташных дел мастером.

– Не угнаться за тобой, – ухватила она Семена за порточину. – Уж сам не вьюнош, а силов в тебе на десятерых достанет.

– Не сглазь. Не то на буд посажу, да и зажарю, – засмеялся Семен Захарьевич.

– Я не глазливая, милок, не страшись.

Они остановились возле полуразвалившейся землянки. Оглядев Дарьино жилище, уже в который раз Семен Захарьевич предложил:

– Может, тебе землянку новую вырыть?

– Эта стоит, и ладно. Не о том пекись, Семен, – старуха перешла на шепот: – Ты бы подальше девку-то сховал, больно приметна.