Иринка замолчала, сглотнула подкатившийся к горлу комок и, тяжело вздохнув, продолжила:

– Вернулся отец через год. Вернулся ночью, тайно. Все тело изорвано, поломано, дышал тяжело, кровью харкал. И ушли мы тогда в леса, от людей, от дорог подалее. Так и жили одни. Только этой зимой староверы поблизости скит свой поставили. И отец мой, равнодушный ранее до веры Христовой, воспылал вдруг страстью: стал приверженцем ярым раскольников, а теперь вот и скит под свою руку принял.

– А матушка, что с ней? – тихо спросила Алёна.

– По весне преставилась. Огневица скрутила, кашляла, кашляла, а там и кровь горлом пошла… Уйду я скоро отсель, – все так же тихо проронила Ирина. – Сейчас уже можно. Вон сколь людей здесь собралося, присмотрят за отцом.

– Что же ты делать-то будешь? – спросила Иринку Алёна.

– Замуж пойду, – сверкнув глазами, выпалила та. – Ты не смейся. У меня и жених есть. Давненько за мной ходит, зовет за себя. Вот к нему и уйду. Да что я о себе да о себе все, – вдруг спохватившись, воскликнула девушка. – Тебе и слушать-то, поди, меня в тягость.

– Да нет. Отчего же…

– Молчи, молчи. Глаза, вижу, совсем слиплись. Почивать будем. Ты как, на приволье ляжешь или здесь охочее?

– Мне все едино, не на перинах, чай, росла.

Алёна проснулась от тоскливого завывания. Оно обволакивало мозг, душило однообразием и безысходностью:

В предутреннем сереющем свете Алёна с большим трудом еле различила силуэт, это была женщина. Она сидела в долбленом гробу, одетая в белую рубаху, простоволосая. Медленно покачиваясь в такт своей песне-плачу, она выла:

Это было невыносимо слушать. Стараясь не разбудить свернувшуюся калачиком Ирину, Алёна тихонько встала, взяла свой дорожный узелок и пошла, быстро углубляясь в лесную чащу. С каждым шагом голос затихал, и вскоре новые звуки заполнили лес: где-то совсем близко, оглашая приход нового дня, заливался нежными трелями соловей; большая черная птица вспорхнула из-под самых ног Алёны, тяжело зашумела крыльями и скрылась в ветвях могучей раскидистой сосны. Где-то неподалеку журчала вода. Алёна пошла на этот звук и вскоре вышла к реке. Над черной парящей гладью белым облаком висел туман. Развесистые ивы и дрожащие под легким ветерком белые березы склонили зеленые головы к воде, отражаясь в ней.

Сбросив мокрое от утренней росы и ставшее тяжелым платье, Алёна вошла в воду.

Разбойный лагерь многоголосо шумел, вторя гомону леса. Гулящим здесь было покойно: ни тебе бояр, ни стрельцов, ни истцов царских. Глубоко в дебри лесные забрались они, жили вольно, весело. На разбой выходили нечасто, но отводили душу кровушкой детей боярских, приказных да челядинцев, набирали добра всякого: и мехов, и орудия, да и про зелье ружейное не забывали. А набравшись всего да нагулявшись вволю по усадьбам да по кладовым монастырским, уходили опять в леса.

Сегодня в становище было суетно – ждали атамана со товарищи да с богатой добычей. К пятнице обещал атаман возвернуться.

– Не едут? – высоко задрав голову, время от времени кричал кто-нибудь из гулящих, обращаясь к парнишке, сидящему на ветке сосны.

Лагерь затихал, прислушиваясь.

– Не видать! – отвечал тот, и все опять возвращались к своим делам.

Посреди поляны чадил костер. Возле него суетился красный от жары и выпитого хмельного мужик. Он с трудом поворачивал тушу лося, поливая ее растопленным жиром. Жир обильно стекал с боков и, падая на раскаленные угли, шипел, источая прогорклый запах.

Рядом на пне сидел еще один мужик с взлохмаченной бородой. Глотая голодную слюну, он глубокомысленно взирал на красную лоснящуюся тушу.

– Сказал же тебе: не дам мяса, пока атаман не отведает, – повернувшись к нему, выкрикнул красномордый.

– Я чо, прошу? – басит тот. – Не дашь и не надоть.

Он встает, стоит раздумывая и опять садится.

Привалившись к могучему дубу, тихо разговаривая, сидят двое.

– Иван, а хороши ноня хлеба земля уродила.

– Да-а, – вздохнул худой рыжебородый мужик, – колос справный, налитой, как грудя у молодухи.

– Сейчас бы с серпом пройтись, благодать!

– Хорошо, да, – откликнулся собеседник. – Бывало, на зорьке встанешь – и в поле. Птицы заливаются, роса обжигает, бодрит, грудь расправишь, жить хочется, как хорошо, и помолчав, добавил: – А осень придет, хлебушко свезешь на двор приказного, а сам с голодухи зимой пухнешь.

– Да-а, что верно, то верно. Шкуру с живого дерут: государево дай, и приказному дай, и монастырю тож отдай, а сам лебедой пробивайся с ребятишками. Как-то они там, бедолаги?!

– Растравил ты меня, брат Сергий. Вот приспеет время, ужо доберемся мы до животов боярских, за все посчитаемось, – сквозь зубы процедил Иван.

– Скорее бы уж, а то лежим здесь пузо растимши, а женки наши на барщине, как треклятые, руки рвут.

– Э-эх, житушка, – тяжело вздохнул Иван, и мужики надолго замолчали.

– Никак едет хтось, – донеслось с сосны.

Гулящие повскакивали со своих мест.

Было их десятка два: бородатых и безусых, черных и рыжих, в дорогие кафтаны одетых и в холщовые рубахи – все они, единенные клятвой и пролитой кровью, – братья, и братство их до самой смертушки стойко.

– Слышко, сколь едет-то?

– Все ли возвертаются? Не томи душу, язви тебя в корень!

– Один хтось, – ответил звонкий мальчишеский голос.

– Хтось, хтось, – передразнил красномордый мужик. – Чего сполох-то поднял, дурья твоя бошка?

– Мотя-а-а! – свесившись с ветки, замахал рукой парнишка.

– Чего тебе?

– Кажись, Яринка твоя скачет.

– Ну, парень, держись, будет тебе на орехи за ту молодуху, что намедни в Сельцах приголубил.

– Эта не спустит, ядрен-девка. – Мужики, посмеиваясь, начали расходиться. Конский топот становился слышнее.

– Хорошо идет девка, ровно, – прислушиваясь, сказал один из гулящих. – Парнем бы ей уродиться, цены бы не сложили.

– А она и девкой хоч куда! – заметил другой.

На горячем в белых яблоках коне на поляну выскочила всадница. Подняв тонконогого жеребца на дыбы, она окинула быстрым взглядом поляну и, увидев Матвея, растерянно стоявшего под деревом, направилась к нему. На полном скаку, бросив поводья, девушка скользнула в объятья Моти. Тот закружил ее, прижимая.

– Тише ты, медведь, раздавишь! – воскликнула Иринка. – Наземь-то опусти, ну уронишь.

– Не-е! Я тя, голуба моя, всю жизнь бы на руках носил, только захоти.

– Ну пусти, пусти, – высвобождаясь из могучих объятий и поправляя растрепавшиеся на скаку волосы, потребовала Иринка. – Как вы здесь поживаете? Долгонько, мил мой, в скиту не был. Тебе, я чаю, не до времени, все в Сельцах промышляешь.

– Ириньица, я ничо, – протянул Мотя, думая, что ответить.

– Ты бы, девка, не выкобенивалась, а шла за Матвея замуж, орел парень, – пришел на выручку Моти Федор, седобородый, степенного вида мужик.

– Так он гулящий. Ни один поп с таким не окрутит в церкви, – ответила, смеясь, Иринка.

– То дело поправимо. Найдем тебе попа. Можно и Савву, для чего же мы его у себя держим. Он хоч и питух знатный и до баб охоч, а все слуга божий. Так, братья? – обратился он к окружившим их мужикам. – Женим Матвея?