– Держи вот, – Алёна сунула ему в руки узелок. – Здесь свечи и трут. А идти надобно прямо, пока не упрешься в решетку, от нее будет ход налево и по нему – к Теше. Так мне старая монахиня сказывала.

Мотя, засветив свечу, передал ее Алёне, а сам поднялся наверх за тюремными сидельцами. Спускаться по крутым ступенькам было трудно, и многие из них не удерживались, падали, скатываясь вниз.

У Алёны всякий раз сжималось сердце, когда она слышала протяжные стоны этих измученных, покалеченных людей.

«Не кара мне, а благо Божье за дело это», – подумалось Алёне, и от этой мысли ей стало легче и даже как бы светлее в этом темном сыром подвале.

Последним спускался Мотя.

– Прощай, сестрица. Внакладе мы у тебя и долг свой крепко помним.

– Храни вас Бог, – перекрестила Алёна Матвея. – Поспешайте. Путь не близок, а рассвет уже скоро.

Матвей спрыгнул в темный лаз. Упираясь руками в плиту, он приподнял ее, а Олег, навалившись на нее сбоку, поставил на место.

– Вот и все. Пора и мне домой, – обтирая ладонью мокрое лицо, сказал Олег. – Женка, должно, не спит, тревожится.

Алёна провела стрельца до калитки, а потом осторожно прошла в свою келью и, бросившись на постель, залилась слезами, оплакивая и свое затворничество, и несостоявшуюся любовь, и пережитый страх.

Сквозь рыдания она не слышала, как скрипнула дверь в ее келье и чья-то тень, мелькнув в дверном проеме, растаяла в сереющем полумраке коридора.

Город, омытый ливнем, бодро встряхивался ото сна, сияя в лучах восходящего солнца голубыми маковками церквей и зелеными островерхими шапками кровель крепостных башен.

Избы, точно насупленные воробьи, топорщились в разные стороны соломенными крышами. Легкие порывы ветра раздували клубящийся над Тешей густой туман и прибрежные кусты, склоненные над водой ивы проступали сквозь серую пелену его причудливыми очертаниями.

Распахнув окно спальни, мать игуменья сладко потянулась. Утренняя летняя теплынь располагала к лени. Но дел у игуменьи было много, и, быстро одевшись, она кликнула послушницу:

– Эй, девка, умываться.

Девушка лет пятнадцати внесла посудину с водой.

– Матушка, там сестра ключница просится на слово, – не поднимая глаз, тихо сказала она.

– Зови.

В спальню прошмыгнула черная сгорбленная старуха и беззубым ртом прошмякала:

– Хорошо ли спала, радость ты наша? Светел ли сон был?

– С чем пришла, сестра? – умываясь, спросила игуменья.

– Дело у меня неспешное, погожу.

– Говори, говори. У меня зато дел множество.

Монахиня замялась.

– Ты бы отослала девку-то, языкаста больно, а дело у меня токмо для твоих ушей.

– Вот оно что? – удивилась мать Степанида. – Поди, – кивнула она на дверь послушнице. – Ну, сказывай!

Перекрестясь, ключница начала:

– Глаз не сомкнула я ноня. В молитве провела ночь во искупление грехов людских, и, видно, потому Бог меня избрал зреть дело темное, страшное.

Старуха закашлялась и, вытирая уголком платка красные слезящиеся глаза, продолжала:

– Спустилась я во двор, страшно мне, а иду. Глаза мои не такие уж острые, как раньше были, но все же узрела я, как через двор наш монастырский черный демон вел на веревке души грешников, а они, бедные, стонут и тяжело им, цепями скованным. Прошли они через двор и в землю сгинули.

– Свят, свят, – закрестилась игуменья. – Тебе, видно, сестра, сослепу привиделось все.

– Поначалу и я так решила, матушка, но потом вижу: возвертаются.

– Что, опять на веревке? – перебила ее мать Степанида.

– Нет. Те, что цепями скованы были, в преисподней, должно быть, маются, а вот демон тот, приняв образ человеческий, возвернулся и в обитель нашу направился.

– Ты, старая, бреши, да знай меру, – оборвала рассказ ключницы игуменья. – Как смеешь ты хаять место господне?

– Дослушай, матушка, – прошипела ключница. – Пошла я за демоном тем: он в трапезную, и я за ним, он в жилую половину, и я за ним, он в келью, и я туда же. Алёна то была, – выпалила старуха. – Алёна, красавица наша.

– Быть того не может.

– Она, матушка, она. Я и обличье ее признала, и в келье у нее была: платье-то мокро висит. А еще вот что я нашла у нее в келье, – и старуха положила перед игуменьей связку ключей.

– Что это?

– Ключи, матушка. Старые. Замков-то и половины нет, а ключики висят. И есть здесь ключик один. Вот он, – показала старуха, – от калиточки одной. Как рассвело, сходила я туда. Калиточку-то ту отпирали, следов возле нее множество, да и кусты потоптаны.

Игуменья села, задумалась.

– Ты вот что, молчи. Дело сие токмо меня касаемо, а коль слово где молвишь, быть тебе в яме…

Сестра Ефимия согласно кивнула головой и, поклонившись, выскользнула за дверь, но сразу же вернулась обратно.

– Прости меня, матушка, ради Христа, запамятовала я совсем. С ей мужик вертелся, с прелюбодейкой той, – прошмякала старуха.

– Как – мужик? У нее в келье был мужик?

– Нет, – замотала головой ключница. – В келье Алёна была одна, а вот через двор монастырский она с мужиком возверталась.

Тихий, степенный Арзамас гудел, как растревоженный пчелиный улей. И хотя день был не воскресный, арзамасцы, покинув лавки и лабазы, халупы и промысловые избы, вышли на улицы, толпясь и судача о событиях минувшей ночи. Такого еще в Арзамасе не было: воеводская разбойная тюрьма была взломана, и тюремные сидельцы бежали, несмотря на запоры и оковы.

Алешка перебегал от одной кучки к другой, внимательно прислушиваясь к разговорам.

– Караульных-то стрельцов поболе десятка побитых на воеводском дворе лежало. Вот сеча-то была, кровищи натекло по щиколотку, – говорил рослый скорняк Фрол. Он так и вышел на улицу в своем кожаном фартуке, пропахшем кислой овчиной.

– Не бреши, – перебил его охранщик Петр, протискиваясь к говорившему. – Силантия Бакуна да Федора Рогова токмо и побили. А ты говоришь: поболе десятка будет.

– За что купил, за то и продаю, – начал оправдываться Фрол. – Хромой Назар сказывал про то.

– А я еще слыхала, что воротного сторожа побили насмерть, – встряла в разговор баба худая, вертлявая и бойкая на язык. Она уже обежала всю площадь, торговые ряды и теперь, прослыша про смертоубийство, остановилась. – Сидельцы-то не все утекли. Помните, в том году деда Петра за поруб леса в тюрьму бросили, так не ушел старый. На дыбу взяли его, ан ничего не дознались. Спал-де, говорит, ничего не видел.

– А сторожа воеводского давно порешить надобно было, – вставил кто-то в разговор.

Охнув, молодая красивая баба запричитала:

– Бог с вами, мужики, человек же, чай.

– Человек-то человек, да хуже зверя.

Расталкивая толпу, прошли стрельцы. Они озабоченно поглядывали по сторонам, всматриваясь в лица мужиков и баб.

– Разойдись! Не велено! – потрясая плетью, зычно крикнул стрелецкий десятник.

– Ищите, ищите. Кукиш найдете, а не разбойных! – выкрикнули из толпы.

Стрельцы кинулись на голос, но кричавшего не нашли.

– Забегали, – кивнув на проходивших мимо стрельцов, сказал один из стоявших мужиков. – Наших-то служилых и не видно, все темниковские, князя Щеличева люди. По слободам все утро рыщут. Мыслимо ли дело, из-под стражи бежать.

– Поберегись! – разнеслось над площадью, и толпа расступилась, пропуская выезжавший из ворот отряд конных рейтаров. Впереди отряда ехал князь Василий Иванович Щеличев, хмурый и рассерженный. Сидел он в седле прямо, подбоченясь, высоко держа голову, покрытую маленькой шапкой-кутафейкой, отороченной голубым песцом.

– Гли, каков орел! – толкая в бок соседа, показал на проезжавшего князя шорник Тюха. – Не чета наш ему будет.

– Дурак ты, брат, – отозвался мужик. – Не орел, а коршун то. Темниковские мужики стонут от него, и нам, чай, за бежавших тюремных сидельцев достанет.