Расставание с подружками я очень переживала. Изводила себя мыслями, что я не так сделала, что не так сказала. Сначала я потеряла своих друзей с Коганки, с которыми вместе выросла, потом из школы на Пастера. Только сдружилась и была принята в коллектив 56-й школы в Аркадии — тоже расстались. И теперь и из этой школы турнули. Что было делать? Лето летело, книжки и пианино заменили подруг. Но моя старшая сестра, никому ничего не говоря, отписала в Москву и в Киев по всем инстанциям, по разным министерствам и ведомствам обоснованные жалобы, и начали приходить на её имя отовсюду ответы. В них говорилось, что будет произведена проверка по фактам ее обращения. А дальше тишина, глухо, как в танке. Перед самым первым сентября к нам домой пришла завуч и сообщила лично бабушке, под расписку, что 38-я школа принимает учащихся в девятый класс. Такой чести удостоилась не я одна. Все мы, изгои, вернулись в школу за редкими исключениями. С первого урока я поняла, что мне будет доставаться теперь больше, чем другим, и я не ошиблась. В классе вместо выбывших одесситов появились новенькие, опять дети военных.
Все учителя относились к учащимся одинаково ровно, кроме классного руководителя Серафимы Михайловны. Одна она не скрывала своего подчеркнуто враждебного отношения к нам, нахально добившимся возвращения в «нашу школу», чтобы ее только позорить. Единственный предмет, который в силу своих возможностей я честно готовила, это был ее — русский и литература. Однако не могу вспомнить, чтобы Серафима дала мне возможность нормально когда-нибудь ответить. Всегда перебьёт, сама говорит, говорит, потом посадит меня и, скорчив гримасу отвращения, поставит трояк. Иногда на меня находил ступор, я стояла у доски и молчала. Чувствуя, как она обходит меня сзади и осматривает, подло ухмыляясь. Я ненавидела её, свою тайную мучительницу. Замирала от ужаса, когда она останавливалась возле моей парты. Сколько унижений и оскорблений я от неё вынесла. Однажды она наклонилась надо мной и произнесла: «Фу, я думаю, от кого такая в классе вонь исходит? Ты голову вообще-то моешь?» Как все заржали! Я думала, что провалюсь, сквозь землю. У нас в семье бабка вообще помешенная была на чистоте. Ну здесь я и не сдержалась... Лилька потом всем рассказывала, что я как заору, что у меня трусы чище, чем у неё рот.
Потом было разбирательство моей личности по всем косточкам, всем классом, в присутствии высокомерного директора Терлецкого. Впервые я узнала о своих неисправимых недостатках и грехах. Оказывается, их у меня больше, чем лет на свете я прожила. Какие все сволочи, все предатели. Ни с кем нельзя откровенничать, ничего лишнего рассказывать. Все потом тебе же боком вылезет. Всё в точности как на кондитерской фабрике. Там все воруют, но кто попадётся, того осуждают, а сами продолжают воровать. Так и здесь, в школе.
Как я сдержалась и не сказала им, что я о них думаю — сама не знаю. А так хотелось той же Серафиме ткнуть в морду, как она в раздевалке на первом этаже принимает от мамочек своих любимцев хрустальные вазочки и нейлоновые чулочки, как те чуть ли не в очереди к ней стоят по всем праздникам, как она сияет и кокетничает с ними. И как они помогают ей донести подарки к трамвайной остановке на 5-й станции. Одна учительница украинского языка и литературы, она же и бывшая партизанка, к тому же секретарь парторганизации школы, заступилась за меня. Да еще как! Она начала издалека, рассказав, что семья, в которой я родилась, известная в Одессе. Что мой дедушка был награждён первым орденом Ленина за строительство Ильичёвского порта, он — герой войны. Мой отец был во время войны одесским подпольщиком, из-за тяжелого ранения умер, когда мне исполнилось всего три месяца. И сама я до пятого класса была отличницей, а сейчас заканчиваю музыкальную школу и занимаюсь в волейбольной секции, имею разряд и могу защищать честь школы. И насколько она может судить, девочка я начитанная, знаю много стихов, и по её предмету ко мне претензий никаких нет. Она даже принесла с собой моё сочинение и прочитала из него отрывок, расхвалив его но всем статьям.
После её выступления Серафима повернула свой хвост вместе с носом на 180 градусов, посоветовала мне проявить такое же усердие по другим предметам, как и по украинскому языку. Речь директора Терлецкого я совершенно не поняла, он что-то говорил о роли партии и правительства в деле патриотического воспитания молодёжи. Обо мне больше не было произнесено ни одного слова. Казалось, конфликт был исчерпан, но это только казалось...
Жизнь понеслась дальше, а вместе с ней и я. Снова работа на кондитерской фабрике; нас, школьниц, прибавилось за счет вновь прибывших восьмиклассниц. Распределили по бригадам в разные цеха, я попала в мармеладный. Мы, уже как бывалые, рассказывали и показывали новеньким, что к чему. Эта молодая, да ранняя поросль коренным образом отличалась от нас. Во-первых, они спустя рукава относились к работе, во-вторых, отказывались без перчаток протирать железные коробочки, в-третьих, ни под каким видом не соглашались работать в одной бригаде с тётками. Такие молодые да ранние все знают свои права. Кто-то из мастеров обозвала одну девчонку «соплёй вонючей», так та такое устроила... У меня хватило ума помалкивать, «как будто бы нас здесь не стояло». Мне даже нравилось работать, так быстрее время пролетало, механически выполняя операцию, можно думать, о чём хочешь. Правила, по которым жил мой родной город, я усвоила ещё с детства. Они просты и понятны, как таблица умножения: «не жри в одиночку — подавишься» и «жри сам — и дай другим».
К затюканным тёткам, работающим в самом настоящем сладком пекле, я относилась с пониманием. И они мне платили тем же — приглашали к своему столу перекусить, смазывали рыбьим жиром мне руки. Всё очень интересно рассказывали, где какой и в чём кроется секрет данного производства. Кого и как в цехе нужно остерегаться. Кто признан официальным стукачом. И, боже упаси, попасться в поле зрения маленькому человечку, крутящемуся по цехам — председателю народного контроля «Абрамгутану»; о его приближении каким-то непостижимым образом узнавали заранее. Все застывали, как роботы, на своих операциях, боясь шелохнуться, повернуться, только бы не встретиться глазами с этим опасным человеком.
Мы тоже поддавались этому страху. Старались мгновенно пристраиваться к производственному процессу, чтобы вдруг он не обнаружил простой. Создавали видимость работы. Лекции для нас стали во много раз интереснее, мы изучали производство изделий, как будущие кондитеры-профессионалы. Вновь прибывших девчонок в цехах называли оглоедками, как нас год назад, — за ненасытное обжорство. Как говорится, «на шару и уксус сладкий», они поначалу набрасывались на всё подряд. «Не столько сожрёте, как перепортите», — возмущались работницы, подбирая вываленные на полу объедки и забрасывая их назад — к нашему изумлению — в кипящий чан, вместе с прилипшей бумагой. «Добру не пропадать», — ещё подмигивали нам при этом. Дома бабушке я рассказала, какие пакости вытворяют тётки в цехе. Она нисколько не удивилась, только рукой махнула: «Не ссы в компот, там повар Вася ноги моет», и пошла в спальню, придерживая горячий утюжок под боком.
Бабка снова оказалась права. Это были ещё цветочки. А настоящие ягодки мы увидели потом. Однажды всех нас поставили на разгрузку лифта, который снизу поднимал запечатанные ящики с готовой продукцией. Раньше всегда было наоборот, готовую продукцию грузили в лифты. Оказывается, приняли «возврат» — начальство наверху приказало. Открывать эти ящики и вынимать продукцию поставили нас, объяснив, что мы должны по мере возможности ободрать бумагу. Но в этом сплошном вонючем месиве задача, поставленная перед нами, была невыполнима. И весь этот товар с грязью забросали в чаны, проварили, подкрасили, добавили ароматы, и свежая новая продукция была отправлена в торговую сеть. Приятною вам аппетита!
Первая четверть пролетела, как один день. За праздничный вечер старшеклассников отвечала наша Серафима. Мне, как и другим детям, занимающимся музыкой, поручалось исполнить по произведению. Я долго мучалась, что же мне исполнить: либо рондо в турецком стиле, либо этюд Брамса. В конце концов остановилась на этюде. Эго была моя экзаменационная вещь, знала её наизусть, прокола не могло быть. Мы с Лилькой Гуревич, которая тоже вернулась обратно в школу, проиграли свои произведения на школьном рояле, так, на всякий случай. А «Рондо» Моцарта, оно и помощнее и повнушительнее для концерта, я только готовила к Новому году и ещё прилично портачила. Лилька своими маленькими, почти детскими пальчиками бело-голубого цвета нежно исполняла «На память Элизе» — это была её коронная вещь. Что будет играть Леся Никитюк, мы не знали, она отдельно репетировала, видно, сюрприз готовила. Самая «великая» пианистка, генеральская дочка Лена Щербина, закончившая музыкальную школу, поступила в музыкальное училище и ушла из школы.
