Потом Федюнчик жалобно просил папиросу. Вся Коганка знала, что угощать его сигаретами «Друг» с собачьей мордой на пачке крайне непорядочно. В Одессе эти сигареты называли — «портрет участкового». И можно было запросто схлопотать от Федюнчика по фене.
Так, сидя в никуда не едущем трамвае, сами по себе возникали картинки детства. Теперь такого уже, казалось, далёкого. Вообще тот же Федюнчик мог жизнь отдать за любого жителя Коганки, не говоря уже о детях. Когда он бывал при делах, то угощал нас слипшимися карамельками, доставая их из своих необъятных карманов, пытаясь отряхивать от табака. Мы отмывали карамельки под краном и делили между собой поровну. Мне всегда чудилось, что чем дальше отъезжает трамвай от центра, тем дальше отвозит он меня в другую жизнь, в другой современный мир — новой прекрасной жизни. Мы учили наизусть моральный кодекс строителей коммунизма. Мы знали, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Нужно только немного потерпеть — и всё будет прекрасно. Такой мир уже строится, взять хотя бы наш Фонтанский район. Большие дома, квартиры со всеми удобствами, правда, пока не всё получается, но всё же. А появившиеся новые трамваи? Побольше бы их.
У нас на Фонтане трамваи без лишних остановок катят по рельсам, не сталкиваясь с соблазнами старой части города. Здесь новые дома находились далеко от трамвайных путей, да и публика была более цивилизованная. Водители, в основном женщины, и носа не показывают из своей кабины и только иногда позванивают встречной коллеге. Чего не скажешь о кондукторшах. Эти дамы невыносимо действовали бесконечно на нервы: «Громодяны, передайте гроши на квиток, я зараз пройду до вас». Однако все знали, что она со своего места да со своими немыслимыми габаритами не протиснется до самой 10-й станции. Но бывало, что встречались среди них такие отчаянные тетки, которые, несмотря на гигантские размеры, прорывались сквозь пассажиров, орудуя на ходу локтями, необъятными бёдрами, а самое главное, тыкающие в лица измученных пассажиров свои грязные сумки, висящие на их столь же объемных грудях, как щит.
Сегодня утром в непогоду сотни фонтанских жителей молили Бога, чтобы хоть какой-нибудь трамвай появился на линии. Нам с Лилькой удалось втиснуться только в левак-автобус, на котором снаружи не было живого места, весь помятый, и с боем выскочить на Среднефонтанской, оставив на поле боя несколько пуговиц. Галопом мы неслись, уворачиваясь от пронзительного ветра, нёсшегося нам навстречу вместе с каплями дождя, успевшими превратиться на ходу в острые ледяные иголки, к улице Водопроводной, где располагалась кондитерская фабрика имени Розы Люксембург. Работавшие на фабрике в этот день тоже очень многие опаздывали.
Мы, как всегда, приступили с ходу к утреннему завтраку. Сами конфеты уже не ели. Нас интересовала начинка, которая находилась в бочках рядом с подъемниками. Её поставлял шоколадный цех. Вот мы и выискивали открытую бочку, если таковой не находилось, то кто-то из работниц, оглядевшись, чтобы не досталось от бригадирши или от мастера цеха, нам открывала её. Налетайте, девки! Быстро! И мы все по-быстрому в лощённую бумагу накладывали шоколадно-ореховую пасту, пока её не перемешали с перетёртой карамелью — будущую начинку конфет — раковых шеек и гусиных лапок. Мы моментально растворялись в громадном цехе, прячась за тару, стеллажи. Объедаясь вкуснятиной, травили анекдоты, обсуждали содержание фильмов и того, что удалось посмотреть по телеку. К сожалению, нас быстро вычисляли и под конвоем, как рабынь в древнем Риме, передавали надсмотрщикам — бригадиршам. Те же без устали пеклись, чтобы мы повышали производительность своего труда, оплату за который они получали сами.
Но этот рабочий день неожиданно для нас прервался часа через полтора. Сама начальница цеха отстранила нас от работы, собрала у проходной цеха и препроводила в здание администрации. В большом учебном классе уже находились девчонки с мармеладного цеха. Отдельно от всех сидели зарёванные Лилька Гуревич и Галка Глазман. Нас проинформировали о произошедшем ЧП, виновницами которого и пострадавшими одновременно были обе наши красавицы. Оказывается, девчонки набив в карманы зефира, ничего умней не придумали, как спрятаться в сушильной камере погреться. В камере находились стеллажи с ещё не подсохшим зефиром. Пришедшие на утреннюю смену работницы закрыли с двух сторон эту камеру и включили. Девчонки сначала обрадовались, что их не увидели, не стали стучать и орать. А потом, когда припекло, то их никто уже не слышал. И дело могло кончиться трагедией, если бы им не повезло. Камера не была полностью заполнена, дверь открыли, чтобы забить её следующей партией отлитого зефира. А когда открыли, там и обнаружили двух учениц, уже лежащих на полу. К счастью, они не задохнулись, остались живы и невредимы. Но нам всем досталось, да так...
Никогда не думала, что на фабрике столько начальства и все, оказывается, за нас отвечают. Нас терзали целый день, вступив, наконец, с нами в сговор: нас прощают в последний раз, но мы не будем выносить сор из избы. И всех нас с этого дня переводят в картонажный цех.
Да, недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал. Конфеты, начинки, вафли, зефиры закончились, их заменил вонючий коричневый клей. По сравнению с этим запахом, эссенция теперь казалась нам «Шанелью № 5», которую подарила Лилькиной маме какая-то туристка-иностранка в парикмахерской. В этот уже давно опустевший флакончик мы налили воды и душились. Это был единственный цех на фабрике, в котором не было и намёка на кондитерские изделия. Только вонь и такие же неудачницы работницы, в бригады к которым нас и определили. Вот здесь уж никак не спрячешься. Вся бригада усаживалась вокруг железного стола. Сначала разбирали и нарезали полоски бумаги. На железных досках кистью намазывайся клей и приклеивались к ним эти полоски, потом сдирались и переносились на коробки. И так всю смену. Ужас! Клеить коробки мы научились все.
К Новому 1961 году нам разрешили сделать даже себе подарок в виде праздничной пустой коробки, обклеенной вырезками из разных картинок на свой вкус. Эти коробки шли как бы в зачёт по производственной практике, поэтому разрешили унести их домой. Все радовались предстоящему Новому году. А мне было не до веселья. Чему радоваться? Полный дневник троек, и хоть контрольные некоторые я написала на четвёрки, они всё равно положение не спасли. Я боялась приезда сестры, как огня. На Новый год она надолго приезжала в Одессу с отчётами и начинала наводить порядок. В этот приезд её как подменили. Куда подевалась девушка-мечтательница, будущий строитель незамерзающих портов на севере? Наверное, предательство её парня Вадима, с одной стороны, а с другой, правда жизни в городе Керчи на строительстве содового завода сделали своё дело. Её рассказы о работе девчонок-изолировщиц привели мою маму в шок. Она никак не могла успокоиться, как такое может быть при Советской власти. В оккупацию румыны только так поступали, так то были захватчики, враги. А здесь?.. Нет, надо что-то делать!
Первого января объявили денежную реформу. Десять старых рублей за один день превратились в новый маленький рубчик. Больше всех обрадовалась этому наша Алка. Выяснилось, она всё это время раз в месяц получала в Одесском строительном управлении деньги в подотчет, а это, на минуточку, зарплата всего Керченского участка, и перевозила их поездом в общем вагоне в своём чемоданчике. «Вот это номер, чтоб я помер, — только вымолвила бабушка и схватилась за сердце, — так вот почему тебя взяли на эту работу! Нашли дуру! Да ещё по блату! Почему ты раньше ничего не сказала?»
— А что бы это изменило? Только то, что вы бы нервничали, волновались. А кто на меня может подумать, что я везу деньги? Да ещё в таком чемоданчике?
— А если украдут? — не унималась бабка. — Что тогда? Лет десять тюрьмы? А с Олькой что будет? Мы не вечные, еле ноги и так тянем. Анька, иди к Лёньке, пусть делает, что хочет, но эту дуру набитую нужно переводить на другую работу.
