Казалось, ряды с этими спекулянтками, с их наглыми рожами, с их одинаково обесцвеченными перекисью водорода волосами, как солома, ярко накрашенными ртами с золотыми зубами, никогда не кончатся. А ещё эти шастающие вороватые цыганки со своим специфическим товаром: «Перец, чёрный перец, заколки модные, гребни, сигареты...» И тут же крутились их бесчисленные дети разных возрастов и пола, того и гляди, обкрадут.

Неожиданно ряды оборвались, появилось свободное пространство, на котором расположились продавцы, выкладывающие свои товары прямо на землю, иногда подстелив старые газеты или мешки или деревянные ящики; они восседали на них, как на троне, следя за своим добром. Чего только тут не было, начиная от старых иголок с нитками и заканчивая швейными машинками, вперемешку со старыми вещами. Торговали здесь старьевщики. В будние дни они обходили дворы, выкрикивая: старое ненужное обмениваем на новое очень нужное. Старые вещи покупаем, старые вещи покупаем... Но на толчке они молча сидели — кто завтракал, кто газету читал, или между собой переговаривались в основном о погоде, что давно не припомнят такого сентября, видать, от такой жары зима будет очень холодной, природа должна же взять своё.

Бабушка двигалась от подстилки к подстилке, всё время покрикивая на меня, чтобы я «ворон не ловила». Признаться, мне было стыдно за нее, она над каждой рухлядью склонялась и копошилась, перебирая несвежее старьё, торгуясь с продавцами. Но те ни под каким видом не сбрасывали цену. Совсем иначе вели они себя в нашем дворе, когда жильцы сносили им свои ненужные вещи. Тут они больше двух рублей даже за стоящую вещь никогда не давали или вообще предлагали взамен катушку ниток. Но деваться было некуда — или просто выбросить на помойку, или хоть получить рублевый леденец. И женщины, плюнув, отдавали вещь за бесценок.

Мне очень хотелось в этой толпе найти нашего старьёвщика, но так и не смогла. Наверное, жара его спугнула. Бабка продолжала ковыряться в лахах, утюжить эту помойку, не пропуская ни одной кучи. Я даже не смотрела, что она там суёт в свою самодельно сшитую котомку, видела лишь, что котомка становилась всё объемней. Наконец она сдалась, устало взглянула на меня: всё, поехали домой! Я забрала из её рук торбу, которая оказалась достаточно тяжелой. Она была довольна покупками. Чего совсем нельзя было сказать обо мне. Надежда, что мы вернёмся в те роскошные ряды с красивыми вещами, рассеялась окончательно, как несуществующий туман.

Обратно выбираться тоже было непросто. Все автобусы, грузовые машины брали опять штурмом. Никто не обращал внимания ни на стариков, ни на детей. Бабка всё поучала меня, что в такой толпе особенно много жуликов и воров, так и режут сумки, воруют кошельки и товар: ты крепче придерживай сумку. Я кивала головой, думая про себя: вот обрадуется ворюга до глубины души, когда, так рискуя, отхватит наш товар. Хотела бы я увидеть его рожу, но торбу всё равно автоматически держала перед глазами.

Автобусы один за другим подруливали, привозя самых ценных покупателей — отдыхающих. Те выдавали себя прежде всего огненным загаром, сарафанами с декольте и босоножками на высоких каблуках. Они приезжали после завтрака и утренних процедур и старались держаться, как на экскурсиях, вместе. Самый ценный покупатель пошёл, сейчас и цены подскочат, это уж точно. «Олька, — буркнула бабка, — смотри машины с наименованием санаториев. Идём к ним, может, хоть до города подбросят, да и посвободнее они». Все-таки основная масса людей ещё толкалась за забором толчка.

Так оно и вышло, какой-то рыжий веснушчатый шофер согласился подбросить. Автобус был не так набит, я уселась у окна, сразу за водителем, бабушка рядом, ее узелок пристроила к себе на коленки. На удивление было тихо, устали все от толчка. И вдруг какая-то баба с задних рядов как заорет: «Танька, а ну давай меняться местами, а то меня взад вырвет».

Доехали до Комсомольской. Там я пересела на 28-й трамвай в сторону Нового рынка, а бабушка — домой в обратную сторону к вокзалу. Маме и Алке договорились ничего не рассказывать. Когда я вернулась от матери, на балконе уже сушились купленные на толчке распоротые и отстиранные детали от громадного чёрного бархатного платья столетней давности, такие же тряпки от зелёного шерстяного платья, старые мужские рубашки с желтыми воротничками. Еще бабка «доводила до ума» какой-то воротник из рыженького хорька, приговаривая: «Пойдёт в дело, пригодится. А ты беги к Лильке Гуревич за журналом, может, что-то подыщем». На листочке бабка уже нарисовала приблизительно юбку и кофту, но я даже смотреть не хотела. Из такого говна я ничего носить не буду.

Орали друг на друга до хрипоты. И всё же я потащилась за журналом. Весь вечер, пока не пришла мама, мы продолжали спорить. Через два дня я гордо шла в школу в чёрной бархатной юбке — полный солнцеклёш и белоснежной блузке из тонкого батиста с перламутровыми пуговичками. Сестре бабушка тоже сшила обновку, содрав фасон из того же журнала. Платье оказалось настолько элегантным, скроенным по фигурке, с рукавами три четверти, обрамлёнными мехом блестящего огненного зверька.

С той осени мы с бабушкой зачастили на толчок, я хоть и стеснялась, но всё же увлекалась и порой сама выбирала подчас истлевшую кофту из-за хороших пуговиц. А шерстяные вязаные вещи мы распускали на нитки, стирали, красили, перематывали в клубочки, которые со временем превращались в свитера, жакеты и шапочки с варежками. Чем тяжелее у меня складывались отношения с одноклассниками, тем ближе становилась мне бабушка. Особенно нас объединяла её любовь и жалость к животным, людям, растениям, которую она настойчиво прививала и мне.

В субботу мы ездили на Слободское кладбище к Ноночке и деду на могилки. Иногда, когда времени было побольше, мы шли в противоположный конец кладбища и убирали могилу моего отца, Соцкого. Бабушка всегда разговаривала с покойными, как будто бы они были живыми: «Вот, Юзек, дочку к тебе привела, смотри, какая красавица у тебя растёт — загляденье. Анька работает, болеет, но пока справляется. Ты уж не серчай, как только раскрутимся, тебе памятник справим. А может, дочка подрастёт и расстарается. Так и не заметим, как она и замуж выскочит, уже в восьмом классе учится, на тебя похожа, особенно характером». И продолжает молоть всякую ерунду, даже про то, что «вареники с вишнями, как и ты, ужас как любит». И в ответ на её слова посаженные у изголовья могилки Соцкого мамой деревья-чумаки начинали шуметь листвой так, что мурашки ходили у меня по спине. А бабушка продолжала: «Видно, слышит, гляди, как листочки треплются на ветру».

Мне становилось страшно.

— Пойдём домой, бабушка, мне уроки ещё надо делать. Идём отсюда скорей.

— Пойдём, родная. Мёртвых бояться не следует. Живых остерегаться надо и не больно доверять. Давай на минуту к тёте Тане Петровой заскочим, узнаем, как она.

Мы заходили к тёте Тане, живущей на Слободке в небольшом частном домике с уютным садиком. Каждый год она жаловалась на громадную акацию, растущую посреди двора: из-за этой заразы ничего во дворе не растёт, ни помидоры, ни виноград не родит, даже цветы.

— От вымахала, один мусор от нее. Сколько ей лет, Поля? По вашему семейному преданию? А?

— Лет сто шестьдесят, не меньше, ещё покойный казак ее посадил. Аккурат в день своей свадьбы с Анастасией. Он этот саженец купил у грека прямо с корабля, живуч оказался, принялся.

— Ну ты смотри, живёт хоть бы хны, ничего ей не делается. На следующий год, истинный крест, спилю её к чертям.

— Ты хоть при Боге о чёрте не вспоминай, — утихомиривала её бабушка. Но тётя Таня продолжала:

— Сын из Питера приедет на следующий год, обещался с другом — и конец ей будет. Боюсь чужих нанимать, а то ещё дом развалят, так бы давно её порешила.

Сколько раз её навещаем, она всегда об этой несчастной акации говорит. У бабушки сразу портится настроение, она гладит дерево по коре, приговаривает: «Крепись, красавица, поживи ещё. Таня, это ж память о наших. Пусть ещё поживёт, пока мы живы и помним».