В глазах её встали слёзы, непрошенные и нежеланные. Выкатились и задрожали на густых ресницах, готовые разлиться по щекам. Она промокнула их рукавом халата, всхлипнула, жалея себя. И, словно спасение, увидела на каминной доске телефон. Привычно, памятью одних пальцев набрала номер председательского кабинета. Поняв, куда звонит, испугалась: там же пусто! Но трубка отозвалась голосом Митрича.

– Митрич, миленький, это я, Люба Сокольникова, посоветуй или помоги скорей! – заторопилась она, будто под ноги ей подливалась вода из зимней речки. – Замёрзаю, холод в доме, как в проруби.

– Дак… – заикнулся было Митрич, но она не дослушала:

– Там какой-то котёл надо топить, а я не знаю, с какой стороны к нему подойти. Пришли кого-нибудь или сам помоги, пожалуйста. Миленький, я прошу тебя…

– Мне всё ясненько, Любовь Андреевна. Упустили котёл с хлопотами-то. Это мы поправим.

– Да-да! Пришли кого-нибудь.

– Есть тут кадра одна неудельная. – Дальше Митрич прокричал что-то плохо слышное, видно, закрыл трубку ладонью, а для Любы добавил шутейно: – Посылать, однако, боюсь, как бы он там не запалился у тебя. Сию сам приду. И котёл натопим, и бумаги кой-какие поглядим.

Система, слава богу, не разморозилась, но батареи оживали медленно, и Люба вылезла из халата в лыжный костюм – в толстый свитер, стёганые, но отлично облегающие фигуру брюки, в мягкие сапожки-дутыши. Всё это, подаренное ей Сокольниковым к прошлогодней поездке в Карпаты и теперь дополненное чёрным шарфиком, было ей очень к лицу и моментально поправило настроение. Так что чай у пылающего камина она собирала, уже забыв, как хныкала час назад.

Митрич, примостившись на краешке дивана, – глубоко садиться он считал неприличным – да и опасался, что не достанет ногами до пола – смотрел на хозяйку с горделивой улыбкой, по которой Люба легко заключила, что нравится гостю, и что-то он ей припас…

– Про какие бумаги ты говорил по телефону? – спросила она, подсев к нему. – Чай сейчас быстро заварится под матрёшкой.

– Эх, дама какая тут! – покачал головой Митрич, оглядывая куклу-грелку, посаженную Любой на краснобокий фарфоровый чайник. – А не упреет он под таким-то подолом? Гляди-ко, вроде, яблоки-то на чайнике краснее стали!

– Ну, Митрич! – упрекнула его Люба.

– Это к слову. А бумаги тут вот какие, – достал он из-за себя солидную кожаную папку на «молниях». – Анатолий Сафронович, наверно, говорил, что дом этот – не его собственность, а стоит на балансе хозяйства в качестве дома для приезжих, гостиницы, по иному сказать?

– Я это знаю. И что, я должна освободить его? – Она заглянула Митричу в глаза. Тот чуть повёл левым плечиком, но смутился не шибко, не опустил с неё вежливого, весёлого взгляда.

– Тут два варианта, Любовь Андреевна: или-или…

– Не поняла.

– Ну, освободить, это понятно. Но можно и остаться.

– Каким образом?

– Опять: или-или. Или выкупить его у колхоза, что, конечно, трудновато, поскольку, как я узнал, Любовь Андреевна заявления о приёме в колхоз не писала, да и дорогонько он, леший, влетел артели…

– И во сколько же он «влетел артели»?

Гость с явным удовольствием чиркнул «молнией», открыл малиновое, остро пахнущее новенькой кожей нутро папки, где держал единственный листок с длинным перечнем, и, откинув в меру дальнозоркости голову, стал читать:

– Дом для приезжающих, двухэтажный полезной площадью 240 квадратных метров, оборудованный индивидуальной котельной установкой на жидком топливе, с гаражом на два бокса при нём и баней типа «сауна», имеет балансовую стоимость сто восемьдесят четыре тысячи рублей и двадцать семь копеек. Оборудован гарнитуром мебели финского производства стоимостью сорок тысяч рублей, гарнитуром мебели румынского производства стоимостью три тысячи рублей, гарнитуром кухонной мебели производства Кстовской мебельной фабрики стоимостью четыреста восемьдесят рублей. Кроме того, в доме имеются: холодильники марки «ЗИЛ» две единицы, телевизоры цветные марки «Чайка», музыкальный центр производства Япония один, посуда…

– Итого? – спросила Люба.

– Итого четыреста двадцать три тысячи рублей семьдесят одна копейка.

– И всего-то? – засмеялась Люба. – Так, где они у меня лежат? В какую пудреницу я их положила? Ладно. Ну, а ещё что за «или»?

Митрич и сам ещё толком не знал, что он может предложить Любе такого, на что бы она клюнула и осталась тут на короткой привязи. Когда сегодня с утра пораньше он кругленьким почерком выписывал все эти циферки на листок, мысль у него была простая: прочитайте, мол, Любовь Андреевна, сдайте по описи и – счастливого пути! Не шибко мы вас ждали, не крепко будем и держать. Но вот дохнул одного с ней воздуха, посмотрел, как, отогреваясь, загорается она румянцем, как блестит река её волос, и закрутилась у него в макушке трепетная мыслишка: уж больно рыбонька-то хороша – неохота отпускать из рук.

Картину он ей обрисовал для податливости: ни кола, ни двора у неё тут нету, гуляй на все четыре стороны. Но и надежду подкинул, мол, коли хочешь тут пожить, поживёшь, однако попомни, кому обязана. Смех-то смехом, а она и уцепиться, вроде, готова, только вот за что?

– Чаёк-то не готов ещё? – захотел он потянуть время.

– Сейчас будет, – ответила Люба и, положив ему на руку свою теплую ладонь, ещё раз спросила: – Так что там за «или»?

Масляный блин ему голодному не дёргал так кадычок, как дёрнула хрящи на горле близкая теплота Любиной ладони.

«Вот так так! – изумлённо подумал Митрич. – Вот это горгона!»

Он поспешно встал с дивана, озаботясь состоянием батарей отопления. Обошёл гостиную, пощупал радиаторы, покачал головой, но не от того, что они ещё холодны, а что кровь у него, оказывается, и не остыла совсем, вон как вскипает – чуть только тронь. Вопрос, конечно, кто трогает… И сообразил в дальнем углу гостиной, что может предложить Любе.

– Дому-то, что жилому, что гостиничному, нужна хозяйка, – заговорил он делово. – Пока есть вакансия, можешь её занять, с комнаткой здесь, конечно. Когда гости, будешь жить у себя, а когда никого, он весь твой, ночуй, где душа просит. За котелком приглядывать штат дадим, можно уборщицу будет выделить, ну, а уж остальные обязанности лягут, извините, на Любовь Андреевну.

– И много их ляжет? – подчеркнула она слово, которое Митрич лишь чуть оттенил.

– Да уж по договорённости, по обоюдному, как пишут, согласию.

Люба осеклась. Не так, оказывается, прост её гость. На лету намёки ловит, как игривый кобелёк кусок сахара.

– Прошу, – пригласила она к столу. – Чай покрепче наливать?

– Чай – любой, а к чаю можно и покрепче. Вчера мы, грешные, после вашего ухода так напровожались, что нынче голова чего-то, как с чужого плеча.

– Придётся вернуть её на место. – Люба достала из бара недопитый вчера коньяк, протёрла салфеткой широкобокие рюмки.

Митрич бочком, будто не он теперь этому дому хозяин, бедным родственничком прошмыгнул мимо неё к столу, а там освоился моментально, оперевшись локтями о спинку дивана, выпятил из-под пиджака цыплячью грудку, прикрытую засаленным цветастым галстуком давнишних времён. Спросил про бутылку:

– Может, чего попроще найдётся для возврата головы? А коньяк-то бы для чего другого пригодился?

– Голова болит при сужении сосудов, а коньяк их как раз расширяет. – Люба налила ему полную рюмку, себе – чуть-чуть и, подняв рюмку за донышко, улыбнулась ему из-за неё: – Поправляйтесь.

Митрич, в отличие от Игоря, не плеснул коньяк меж разверстых челюстей, а зажмурился и выпил обстоятельно медленными, звучными глоточками. Выпив, скривился, закусил кусочком сахара.

– Я вот, грешник, – заговорил он подсластившись, – два института кончил, грамотней меня никого в районе нет, а особого вкуса этого напитка до сих пор не понял. Так, смешение какое-то гибкости с крепостью, лозы с дубом. Это всё равно, что изворотливость на тупости замешивать. И не знаешь, что лучше: тупая изворотливость или изворотливая тупость.