– Митрич, миленький, неужели два института? А работаешь тут…

– Так уж у меня выходит, что одно с другим никак не стыкуется. – Он разглядел за чайником розетку с нарезанным лимоном. Достал ломтик, завернул в него кусочек сахара и аккуратно отправил вилкой в рот. Любе даже завидно стало, как ловко это у него получилось. Вот Сокольников ел небрежно, размашисто. Тот же лимон он ухватывал ногтями за корочку и просто кидал на язык, а потом чавкал не морщась. Пепел сигареты мог, не глядя, стряхнуть в тарелку, а этот мужичок, видать, другой совсем, а она его и не замечала никогда.

– Ты вот всё Митрич, Митрич, – продолжал он, – и все так. А почему не по имени-отчеству?

– Не знаю, – пожала плечами Люба. – А верно, почему?

– А потому, что сразу вылезет несуразность сочетания: Аскольд Дмитриевич Настёхин. Митрич Настёхин – ещё туда-сюда, а Аскольд Насёхин – дурь собачья. Хотя имя это тоже имеет деревенское начало. Папаша мой вовсе не «Аскольдову могилу» Верстовского имел в виду – он этой оперы слыхом не слыхивал, равно, как и не знал, что был такой древнекиевский князь Аскольд. Зато отец слыл активистом коллективизации деревни и имечко мне сочинил как прямое производное от этого движения. Я ведь местный кадр, а знаете, как тут первый колхоз назывался? «Ассоциация коллективистов деревни! Сокращённо – Аскольд. Вот так! Слава богу «Колхозом» не окрестил, а то бы был теперь Колхоз Дмитриевич Настёхин. Звучно, правда? А еще звучней Любовь Колхозьевна Дурандина. Это если бы дочка у меня за Стёпку Дурандина вышла. А ведь и Дурандины, хоть Стёпка и дурак, тоже не от дурости произошли, а от дуранды. Так жмых льняной называют.

– Зато сейчас отчество звучит красиво, – отозвалась Люба, – представь: Олег Аскольдович!

– Не подходит. Это Олег убил Аскольда в Киеве. Олег не подойдёт. Ассоциация всё равно, что Авель Каинович. У меня проще: Колька Настёхин, Васька Настёхин. Это уж если в люди выйдут, будут Аскольдовичами. Но главное, чтобы ростом вышли не в меня. А то опять гляди, какие противоречия: при моей голове – такой рост. Метр шестьдесят на каблуках и в шляпе. Стыдно сказать, обувь ношу тридцать пятого размера. Говорят, маленькая собачка до старости щенок? Точно. Так и у меня. Сорок лет стукнуло, а всерьёз никто не принимает. Я сначала учительский институт закончил. Там ладно, терпи издёвки длинных мотылей. Думал, доберусь до школы – дети сами не великаны. Что ты! Два года еле выдержал. В классе половина девчонок выше учителя. Куда годится? Сбежал в деревню, устроился счетоводом. Тут всё больше за столом сидишь и за человека сходишь. Кончил заочно финансовый, стал бухгалтером, даже главным. Могли председателем избрать. Было даже решено. А тут Сокольникова и подвезли. Мужчина! Рядом нас поставить – кто же за меня проголосует?

Митрич поёрзал на диване, усаживаясь глубже. Остроносенькое лицо его с хорошими серыми глазами пошло пятнами.

– А ведь так-то сказать, какая вроде бы разница? Ну, не вырос, так и что из этого? Голова-то варит похлеще, чем у иного длинного. Но народу, оказывается… – Митрич закрутил указательным пальцем спираль, и стало видно, что хмель достал его. – Народу в председателе и рост – не последнее дело. Видно, неосознанный инстинкт самосохранения действует. Люди боятся маленького начальника, потому что серёдкой чувствуют: в каждом большом он видит себе укор или даже злой умысел и будет вымещать ему любую мелочь. Говорил тебе кто-нибудь из недоростков такое?

– Нет, – серьёзно призналась Люба. – У меня никогда не было таких поклонников.

– Ну, положим, они всегда были и есть, – поправил её Митрич. – Просто вы не знали об этом, и они никогда не признавались, боялись быть обиженными отказом. Мы, грешники, очень обидчивы.

– А что тут такого? Рост, разве, главное в человеке? Могут быть и другие достоинства.

– Могут! – согласился Митрич и весело дёрнул головой, однако лукавинка, которую он держал в глазах, вдруг пропала. Словно он решился на что-то сверхважное. – Однако ж, давайте, не отходя, как пишут, от кассы, проверим значение роста в сравнении с другими достоинствами. Вот я предлагаю вам заменить Анатолия Сафроновича, что вы мне на это скажете?

– В каком смысле заменить? – искренне не поняла Люба.

– Во всяком. В хозяйственном, в духовном, в плотском.

Митрич ещё глубже сел в диван, уже нарочно оторвав ноги от пола и, скрестив руки на груди, с хмельным вызовом поглядел на Любу: крутись, мол, теперь, матушка. Что ты будешь плести, я заранее знаю, но погляжу, как покрутишься.

И она действительно закрутилась.

– Митрич! – изумилась Люба до того, что встала из-за стола и подошла к нему, положила руку на плечо. – Что ты, миленький? У тебя же семья.

– А семья – дело наживное. Сегодня есть, завтра – нету. Вы это не хуже меня знаете.

– Митрич, ну, ты же такой умный, не говори глупости.

– Этим и спасаюсь! – вздохнул он и потянулся к бутылке, налил полную рюмку и выпил так же обстоятельно и звучно. – Меня, к примеру, не мучает вопрос существования Бога. Его нет, ибо Бог – это прежде всего соразмерность и справедливость, а их нет. Значит, нет и его. На том и поладим.

Любе было бог с ним, с богом, а вот с Митричем как-то бы надо поладить так, чтобы он не ловил её на слове, не ставил перед таким выбором, где выбор невозможен. Не оставлять же его у себя, в самом деле! Этого обмылка ей только не хватало… Значит, он прав насчёт роста. Коротель хороша в моркови, а мужчина должен быть мужчиной. То ли дело Степан!

– Да, Митрич, мы не договорились о деле, – стала она переводить разговор. – Значит, я могла бы остаться здесь?

– Вполне. Но опять же как смотреть на жизнь. Если нужен только угол да хлеб, – этого дома хватит. Если замуж выйти, детей растить, можно и без этого дома в селе остаться – мужики в Агропроме теперь не шибко в большой цене. Вон как раз Стёпа Дурандин к дому катит – он любую дюжину их наделает. Но за него-то и не надо выходить. Поясню почему. Сколько Дурандиных в округе, все одинаковы. Дом они хорошо могут поставить, деток у каждого – гляди, не обсчитайся, но баб своих не жалеют ни грамма, детьми и хозяйством заматывают до основания, да и кулаков им для них не жалко. Вот! А если серьёзно о счастье говорить, то не здесь, конечно, ваше место. Здесь ни обзора, ни выбора. А женщина такой красоты должна иметь выбор. Внешность ваша – вся, как есть – это же подарок судьбы, как талант. Погубить её проще простого, но закапывать то, что должно принадлежать не только вам, грешно.

– То есть?

– А то и есть, что такая красота – большая редкость, и распоряжаться ею надо уметь.

– И что же я, по-твоему должна делать?

– Любить. Одаривать любовью того, кого изберёшь для этого.

– И всего-то?

– А это много. Любовь ведь дело большое, и не для всех оно только личное. Моя вот любовь, к примеру, одного меня касается, ну, жены ещё, конечно, да Кольки с Васькой, поскольку она обычная – для семьи только, для продолжения рода. Я ведь, как это ни обидно мне, человек рядовой, заурядный. Как галька на морском берегу. А по росту если, так и совсем песок… А ведь может быть и такая любовь, что одаривает человека крыльями, а он чёрт-те в какую высоту может подняться на них. Откуда весь мир будет виден. Данте, к примеру, на любви к Беатриче постиг все силы и слабости человечества. Или Орфей. Этот стал богом музыки. Он любил Эвридику. Да мало ли ещё примеров на земле, когда женщина такую любовь зажигала в человеке, что он сам себя превосходил.

– Интересно, – проговорила Люба. – Как ты про женщин…

– Интересно-то другое, – перебил её Митрич. – Интересно, что любовь мужчины к женщине на неё вот так не действует. Кавалер де Грие уж как любил Манон – пустое дело. Была шлюхой, шлюхой и осталась.

Люба отошла к камину, и, кошачьи выгнувшись, уставилась оттуда на гостя, которого, оказывается, совершенно не зная, она считала мусорным мужичонкой. Так, мол, болтается метр с шапкой под ногами у Сокольникова. А метр-то этот такие речи ей тут говорит, каких от Сокольникова она не то что не слышала, а даже и не ждала!