— Пойду, дедунька, пойду! Ужо дай вино к архимандриту отнести… — прокричал Осип — и бочком, оберегая драгоценную романею, побежал к Каличьей башне.

Однако все вышло не так, как пророчила многолетняя Оськина удача. Черномазый Диомид оказался куда хитрее, чем думал о нем Осип. Страж Каличьей башни почуял что-то неладное и искусно притворился пьяным. Когда Осип, вытащив ключ из его вонючей рясы, хотел было оглушить Диомида, монах, как щуплого котенка, отбросил Осипа в угол. Оська вскочил, бросился было к двери, но долговязый Диомид повалил его на пол, подмял под себя и заорал: «Слово и дело!»

Данила Селевин в ту минуту был около Каличьей башни — вместе с другими силачами волок из кузницы подновленную пушечку под названием «лисичка».

Услышав вопли, Данила взбежал по лестнице и увидел Диомида, который сидел верхом на Осипе. При виде сотника Селевина Диомид встал и заплетающимся языком начал рассказывать, что Оська с умыслом принес вина, дабы выпустить ляха.

Оська, плюясь кровью (Диомид вышиб ему два зуба), решительно все отрицал: «по старой дружбе» он просто хотел угостить Диомида.

— А надобно было мне горе залить! — дерзко сказал он, обращаясь к Даниле, и, вдруг ухмыльнувшись своим кровоточащим ртом, добавил шепотом: — Ино мало тебе, сотник? С женой моей спишь и последнее винишко у меня отымаешь?

Кровь бросилась в лицо Даниле. Он крикнул Диомиду:

— А ты, страже, пошто угостками соблазняешься? Ужо вот я вас обоих!

Оська упал на колени и потянулся обнять Даниловы сапоги. Данила поднял его за шиворот.

— Изыди вон!.. Чтоб и духом твоим не пахло!

Оська тут же исчез, а Данила, выгнав и Диомида, поставил к дверям дюжего стрельца и поднялся опять на стены.

Оська побежал к Варваре.

Поп Тимофей укрывал Варвару — черничью женку в смежном с его келейкой малом пристрое для хранения «мягкой рухляди», свечных запасов и лампадного масла. В теплую горенку, где помещалась Варвара, вела потайная дверца, хитро сокрытая от любопытных глаз. Но Осипу Селевину этот ход был известен.

Сидя под большой лампадой, нарядная, сытая, Варвара вышивала бархатную камилавку для попа Тимофея. Увидев растерзанного Оську, она засуетилась, промыла каким-то настоем Оськины десны, перевязала руку, прокушенную острыми зубами Диомида, поднесла ягодного меда, а потом потребовала:

— Ну и уходи на том, сердешной! Поп Тимофей от Успенья возвернется да и прирежет тебя — ревновитой он, хуже сатаны!

— Так-то дружка предаешь? — начал было корить ее Оська. — Подлюга ты, черничья женка, продажница!

— Сам продажник! — отрезала Варвара. — Весь испродался, не сгодно с тобой дружить!

Оська выбежал от Варвары как угорелый.

Небо лопалось от перекрестной пальбы. Колокола у Троицы и Успенья надрывно ухали — повсюду шло великое нощное бдение, моленье о победе и об избавлении осажденных «от мора, глада и жажды». Сполошный колокол на Духовской церкви выл, неистовствуя и призывая всех на стены, в огонь и дым битвы.

Утро 8 ноября, Михайлов день, встало над головами защитников черной угрозой близкой смерти. Уже несколько дней ходили слухи, что враги именно в Михайлов день взорвут монастырь. Многие еще ночью исповедались и причастились, чтобы встретить смерть по всем правилам веры. Множество молодых и пожилых женщин пошло на стены. Ловкими руками женщины лили вниз по стенам горячую смолу, ошпаривали кипятком поляков и тушинцев.

Когда обнаружилось, что женщины работали быстрей, чем поспевала на огне смола, Ольга придумала: ведь можно выгребать золу! Она набрала два ведра буро-голубой золы, в которой глазасто горели вишневые огоньки мелких угольков.

Тяжелое ядро проклятой «трещеры» ударило в стену. Каменный дождь посыпался на головы защитников. Когда люди разлепили глаза, все увидели, как в пробоине показались рога польской осадной лестницы. Раздались торжествующие крики ляхов. «Виват, виват!»

Ольга, увидев над краем пробоины польскую конфедератку, зачерпнула полную горсть золы и бросила в чьи-то хищные глаза. Поляк взвизгнул, закрыл лицо руками, а Ольга, словно тушу, столкнула его вниз. Но чья-то новая голова, бритая, с казацкой чупрыной, выросла в пробоине.

Ольга схватила ведро и краем его изо всей силы ударила казака по переносице. Голова откачнулась и скрылась, а Ольга вытряхнула второе ведро с золой вниз прямехонько на лестницу, на десятки голов, лезущих вверх.

— Ладно, девка, помогнула! — зычно крикнул кто-то ей вслед, когда она, подхватив ведра, отправилась за смолой, которая уже вскипала на костре.

Спустившись во двор, Ольга вдруг почувствовала жгугую боль в ладонях — кожа на них, до самых кончиков пальцев, была обожжена и вздулась пузырями.

— Ахти! — сердито спохватилась Ольга. — Мне бы. дуре, ковшом надобно золу-то черпать!

Руки уже не могли служить ей, пришлось бежать к старцу-лекарю в больничную избу.

Пробегая мимо кельи царевны-иноки, Ольга увидела неподвижную фигуру Ксении Годуновой. Кутаясь в черную монашью шубу, царевна-инока стояла на пороге и насупленным взглядом озирала серый ноябрьский день, огонь и дым, кипенье народа на стенах и редкие белые пятна пороши, выпавшей за ночь.

— Ой, девка, не больно сладко довелось вам всем тамо? — крикнула Ксения сухим звенящим голосом.

— Выживем! — бросила Ольга и, дуя на ладони, побежала дальше.

В больничной избе Настасья Шилова непривычными пальцами перевязала Ольге обожженные ладони, а потом горько завздыхала:

— Уж и бабы ноне воюют, и до баб увечье доходит… Господи-спасе, долго ль еще мытариться-то будем?.. Жив ли Никон, старинушко мой? Жду — не дождуся, дойдет ли весточка от него — ан все нету!.. Господи-спасе, долго ль еще нам терпеть времечко лихое?

За стеной ухнуло ядро — и все, кто был на ногах, выбежали во двор.

Около Троицкого собора толпились и охали люди: польское ядро пробило окованные железом двери. Древние старухи плакали и причитали, глядя на такое поругание. Из собора вынесли старца Корнилия, которому влетевшим ядром оторвало ногу.

Ночью, когда стрельба утихла, Симон Азарьин записывал в своем летописном своде:

«Прежестокое время наше! Ноне паки многих славных лишилися…»

К скорбному списку убитых келарь прибавил новый ряд имен, потом сунул перо за ухо и со вздохом сказал:

— Ох, Авраамий, Авраамий! Что-то мешкотно идет подмога твоя многострадальному граду сему!.. Кабы ведать, что умышляет мудрая глава твоя, келарь, сиделец московской?

Кто-то зашел в сенцы и зашарил рукой, ища скобу.

Келарь открыл дверь и впустил в келью воеводу Григория Долгорукого.

— Здорово, отец келарь.

— Здрав будь, княже. Ходи в красный угол, садись, гостем будешь.

— Спасибо на добром слове, — вздохнул князь Григорий, встряхнув бобровой шапкой. — Вона и снежок опять полетел, зима на землю ложится, морозы грядут неминучие… Ишшо горше нам будет, отец келарь. Уж ноне служки, дабы могилу выкопать, рубль просют и боле, да еще отказывают: руки-де в кровь все изодрали…

Воевода помолчал, потом, опустив плечи и словно сразу обмякнув всем телом, продолжал:

— Слышь, отец келарь, я приказал всех убиенных в одну яму закапывать…

— Ох, не по чину то вышло, княже! Сего еще не бывало у нас в обители.

— Сам ведаю, отец келарь. Да ведь война все боле жесточает, а мы все запасы приели… Також и гробов не стало, и делать их некому, да и не из чего… Ох, отец келарь, иной час, каюся тебе, головушка моя кругом идет — обстала нас беда, и нету ей конца. А боле всего нам надобны люди да хлебушко… люди, подмога… где ж они? Послали мы наших мужиков в Москву — Шилова да Слоту… Наказано было им твердо: быть на Троицком подворье у келаря Авраамия. А что они там добыли, те Никон да Слота? А сам келарь Авраамий Палицын о подмоге нам, горьким, перед царем старается ли? Вызволяет ли нашу докуку? Ништо не ведаем…

Воевода подавленно замолчал. Симон Азарьин только сейчас заметил, как сильно сдал дородный боярин: аксамитовый [115] зеленый кафтан вялыми складками лежал на плечах и груди.