Андрон Шушин, старший брат, сухожильный, длинный. с огромными руками молотобойца, забасил глухо, будто из-под пола:
— Кто кнута дожидаться станет? Будя! Мы легкости искали, мы для пашни сюда шли, для пашни… да… Земли-то здеся! У нас с Зотиком пашня… пять десятков десятин… Сколь силы было, столь и понатыкал колышков. С разметки-то без ног пришел, а пашенку-то каку облюбовал… господи!
Зотик повторил:
— Пашенка-то… господи!
Голос у Андрона, когда говорил о пашне, становился мягче, глубже.
— Земля-то пух! Возьмешь на ладоньку, дунешь — пух и пух! Ч-че-орная! Ж-жир такой в ей! Ходить бы за сошкой да засеять голубушку-земельку всю без остаточка! ох… во сне пашня снится!..
Зотик, как верный отголосок, повторил:
— Снится пашня… Бабы у нас там только. Сколь они вспашут? Десятка десятин не спроворить бабьей силой.
Андрон хрустнул пальцами:
— Рази я ведал, какое дело в схожие[17] люди попасть? Я бы черту душу продал, а откупился бы! А вот теперя пашня ждет… а мы тута толчемся. Покой я потерял! Пашня снится… лежит без толку земля пуховая, жирная…
— Подавись! — насмешливо бросил Сеньча.
Андрон длинно выругался, часто задышав, сразу замолк. Вскоре оба они с Зотиком храпели.
Марей Осипов зевнул и сказал густым своим четким голосом:
— И куда начальству народу столь надо? В нашей Белоярской слободе все до малого приписные[18].
Кашляющий голос ответил:
— Не сразу эту погань выдумали. Я ишо помню, как тута одни только ссылошные работали… мальчонком я тогда был…
Это полупараличный старик Чувашев свесил с полатей большую в путаной густой седине голову и затряс длинной бородой.
— Это с Бейдира [19] пошло. Сюды он блигадиром приехал, а в могилу генерал-майором сошел. Он приказ такой издал. О-ох, собака был цепная, а не человек! Столь при ём беглых было! Отяготил он людей… С тех пор тягота и идет… Земли здесь уйма пропадает!
Марей заговорил больше для себя, чем для других:
— Тягота-а! Домой приедешь, тож сладости нетути. Девки у меня невесты, а как выдам? Кто на земле останется? Парень есть, под тридцать ему, гляди, а какой толк? Надселся на работе, брюхо надорвал, еле жив, все на печке валяется. Помер бы уж, што ль… Девкам замуж охота, к двадцати обеим… Реву-ут! А как выдать? Кто на земле будет, коли меня самого сюды трясут?.. В конторе обещали — отпустят-де скоро.
Сеньча, закутываясь в драный овчинный тулупчик, сказал еще злее:
— Вы, грят, вольные… Ан нетути-и!.. С кровопийцами живем. Заводы, рудники-те, пла-виль-ня золотая да серебряная, вот кровушку-то нашу кто сосет… Золото для монетки царской… Дьяволы-ы!
Гасла лучина. Падали в кадушку с водой мелкие угли.
Варвара вышла из-за занавески, задула огонь и приказала грозным шепотом:
— Молчи-ко ты, Сеньча! Дрыхни!
И опять легла рядом с Евграфом, грея его, крепко уснувшего у ее груди.
Все заснули, и только тяжелый храп нарушал горькую тишину мастеровой избы, да шуршали усатые тараканы — ели крошки на столе.
На дворе в морозном воздухе простуженными голосами перекликались сторожа у заводских стен.
А Евграфу Пыркину снилось, что он здоров, весел и силен, как и пять лет тому назад, когда пришел в Барнаульский завод работать поташником. Видел себя Евграф в раскольничьем своем поселке, на лугу, рядом с краснощекой певуньей, сестрой Дарькой.
Косит Евграф высокую, блестящую от недавнего дождя траву, поет в руках его сила, коса высоко взлетает, и трава ложится покорно у ног, пестрая и пахучая от цветов.
Радуется во сне Евграф Пыркин и даже малой думкой не вспоминает о мутном утре, когда тело будет корежить мучительный кашель, а сердобольная, ласковая Варварушка будет вытирать кровавую пену с синих дрожащих губ, приговаривая:
— Несчастненько-ой ты мо-ой!
Город Барнаул — место тихое и для трудов благоприятное
Гаврила Семеныч только кончил писать письмо приятелю — генералу в столицу. Снял очки с высокого переносья и с довольным видом посмотрел на жену.
— Выразился я сейчас так: живу я в месте тихом и для трудов благоприятном, с богатейшей природой на округе, что место сие великую пользу отечеству своим металлом приносит, а я от сего удовлетворен в полной мере.
Заходил большими шагами по ковру, то и дело втягивая ноздрей душистый зеленый табак из золотой табакерки.
— Они там в столицах думают, что ежели я гордый и несговорный нрав иногда имею, так уж ни на что и не гожусь. И-и, шалишь!.. От императора, как и от государыни императрицы, в бозе почившей, благодарность также получал. Продукция наша в гору идет, Машенька, в гору! Нынешний год мы на много десятков пудов больше руды добыли, а следовательно и серебра. У-у! Я приказал никому спуску не давать. Ни-ка-ких беглых, чтоб духу не слыхать. Наш Колывано-Воскресенский батальон государству службу несет вер-рно, а все непокорные наказание строгое понесут.
Марья Николаевна в кресле у окна разбирала шелка для куска бархата в пяльцах. Подняла голову, плохо слушая знакомые разговоры, и сказала, щуря голубые, искусно подведенные сурьмой глаза:
— День какой сегодня знаменитый, мой друг!
— Может, прокатиться желаешь?
— Да, да!.. Веринька, приготовь туалеты! Да сама одевайся.
— Каждый раз берешь ее…
— Но, mon ami… я люблю, чтоб бок у меня был от ветру защищен, боюсь простуды ужасно, а девчонка как раз и сядет сбоку.
Над плотиной и голубым, сверкающим на солнце прудом черный едкий дым туманно-грязной полосой уходит за зеленые гребни Барнаульского бора на другой стороне.
Из-за черных прокопченных заводских заборов рвался сквозь голые березы на снега перебойный разноголосый шум: визг и вой лесопилки, скрипы железа о камень из шлифовальной, гул молота и гулкие взрывы дыма из труб плавильного завода.
Возле заплеванного крыльца гауптвахты седой инвалид с красным носом вытянулся во фронт.
Марья Николаевна покачала головой.
— Как его трясет!
Гаврила Семеныч ответил рассеянно:
— К новой форме не привык. У мундирчика суконце, видно, плохо греет, вот он и подрагивает. Ха-ха! Смотри. Машенька, лекарша в какую шляпку вырядилась. Перо розовое, а шляпка рыжая, коробом… Ей богу, в дни моей юности такие носили, а она сейчас расфуфырилась!.. Ах, мимо нас она…
— Bonjour, bonjour, madame Pikardot![20] Уф, чуть не прыснул, еле удержался! Regarde, chérie! Les soldats![21] Бравые ребята. Каково в строю стоят! Cʼest parfaitement beau![22]
На соборной площади шло пешее ученье. Две роты выстроились в каре. Издали они походили на квадратный излом высокой зеленой изгороди из длинных прямых прутьев.
Подъедешь ближе — пятна лиц, повернутых в одну сторону, тесный строй зеленых мундиров, внизу чернота узких сапог, убийственно одинаковый раздвиг носков под острым углом, недвижных, будто вросших в снег.
Молоденький офицер, увидев главного начальника заводов, откинул назад тонкий стан, обтянутый зеленым сукном с позументом, и, срывая звонкий тенор, крикнул:
— Во-о фрунт!
По рядам, с мертвыми черными углами раздвинутых носков, пробежала дрожь. Лица повернулись прямо. Мгновенно взблеснули штыки — и снова все стало мертвым ранжиром: зеленое — мундиры, белое — лосиные штаны, черное — сапоги. Колывано-Воскресенский гарнизон выстроился для ежедневного ученья.
Шла маршировка. Молоденький офицер, встряхивая черным бантиком косицы, то отступая негнущимися ногами назад, то приступая ближе к мерно вышагивающей зеленомундирной массе, кричал хрипло:
— Носки вр-розь! Маршировать! Вы-тя-нуть колено! Ать… два! Ать… два! Ружье креп-че!.. Поворот лучше! По-во-рот!.. Носки!.. Ранжир соблюдать!..
