— Чай, ведомо тебе, сколь девки лукавы? — пробовал утешить его Алексей.

Первые дни Данила не смыкал глаз, но потом каторжная усталость взяла свое. Словно камень, Данила падал на жесткий рундук в работной избе, где спали служки. Понемногу боль стала тупеть, но Данила все думал об Ольге.

— А-а-а!.. Горе мое! — однажды среди работы простонал Данила.

— Пошто плачешься, сыне? — спросил кроткий голос.

Сухонький, как щепочка, старец Нифонт взял пальцы Данилы в свою детски легкую ручку.

— Зрю человека, а души не вижу, душа страстию закрыта. Душа-то с плотью соперница, а плоть душе ворог, сыне!

Домой они пошли вместе.

— Лучше человеку главу свою потеряти, чем душу страстию отравити! — выговаривал ласково старец Нифонт. Ветерок поднимал его тонкие, как пух, белые волосики на впалых висках. Железная кружка сборщика, запертая большим замком, в которой глухо позванивали деньги, отягощала его худую шею. Пользуясь безответностью Нифонта, старец-казначей посылал его по селам «сбирати на нужды храма с православных христиан», что ленились делать многие молодые чернецы.

Данила хотел было ответить Нифонту, что на восьмом десятке куда как легко учить и советовать перебарывать страсти, да он, Данила, к тому же и не монах еще, но, посмотрев на его костистое потное личико, из жалости к нему не стал возражать, а спросил только:

— Уморился, отче?

Данила рассказал старику о своем горе. Нифонт терпеливо выслушал, а потом вздохнул:

— Ох, сыне!.. Одно-едино горе твое, а глянь-ка пред собой! — и Нифонт показал палкой на беспокойно гудящую толпу под стенами монастыря.

С тех пор как второй самозванец, Тушинский вор, засел под Москвой, котлом закипела вся, уже давно растревоженная, троицкая округа. В монастыре запамятовали то время, когда чинной толпой проходили богомольцы просторным монастырским двором; как сановитые бояре, дети боярские, именитые гости и дворяне приезжали на богомолье из самой Москвы, из Ростова Великого, из Северской и Суздальской земли — монастырь уже давно стал первым из первых святых мест, в которых нуждались и цари. Знать приезжала сюда еще и поохотиться. И не было блюстителей порядка лучше, чем боярские сокольничьи. Бойкие и ловкие, в цветных суконных кафтанах с галунами и кистями, в высоких островерхих шапках, отороченных бобром или куницей, по привычке поднимая правую руку, сокольничьи без труда прокладывали дорогу для своих господ. Народ покорно расступался. И в храмы все заходили и размещались так, как полагалось по чину и званию: черный народ дальше у стен, а «преславные» люди, радетели царской обители и милостивцы ее, — поближе к амвону. А ныне, продолжал свои жалобы старец Нифонт, ничего нельзя разобрать: как стадо, напуганное волками, со всей округи под защиту стен монастырских сбежались все — и черные люди, и торговые, и бояре, и дворяне. В странноприимных домах создалась столь великая теснота, что многие дворяне и бояре не гнушаются проводить ночь в своих дорожных колымагах, а то и просто на травке-муравке. Виданное ли дело, что русские знатные люди, словно бродяги, на улице ночуют?

— Вот он, проклятой господом ворюга-злодей, что над людьем творит, — горестно сказал Нифонт, указывая на толпу под стенами.

— Глянь-ка, отче, — торопливо заметил Данила, — тамо бьют кого-то, ей-пра, бьют! — и он прибавил шагу.

Под Каличьей башней возбужденно горланила толпа.

Подбежав, Данила увидел, как на груде бревен, прижавшись спиной к крепостной стене, что-то отчаянно выкрикивал, увертываясь от тумаков, приземистый человек с седеющей бородой. Пестрядинная рубаха на нем была разорвана в клочья. Он отмахивался облезлой заячьей шапчонкой и тщетно пытался утихомирить толпу.

— Да что вы меня, яко пса, разрываете, дурни вы неразумные!

— Прелестник… от вора прелестник! — вопила толпа. — Письмо у него подметное нашли… а-а-а!..

Данила изумленно крикнул:

— Петр, дядя Слота… друг! Что с тобой подеялося?

Многие обернулись на звук Данилова басистого голоса, а присадковатый человек в рваной рубахе радостно простер к нему руки:

— Данилушко! Богов посланец… ей-ей!.. Почал я про Москву сказывать, а они, худо уразумев, меня за прелестника приняли!.. А письмо я несу боярину Пинегину от его сродственников из Москвы… На-кось, гляди!

— Раздайся, народ божий, раздайся! — спокойно сказал Данила. — Сего человека знаю, крестьянин он из Клементьева села.

Петр Слота сбежал с бревен, обнял Данилу и, когда они вышли на дорогу, начал рассказывать, что с ним произошло. На днях отправил его боярин Пинегин с разными поручениями в Москву. Ох, не хотелось ехать в Москву в такое ненадежное время, но сильно задолжал он боярину, а тот за выполнение поручений обещал четверть долга скостить.

— А бояриновы-то московские сродственники, слышь, мил-человек, в «перелетах» объявилися. Ну, страмота-а! Ну, исподлели люди! Давно ль царю Василька крест целовали, а ноне вору совесть продали. Одначе и царя Василья в уме держут. Они с царя жалованье получат, а там паки к вору подадутся и от ворюги немалу толику прихватят… Про одного такого его холопы бают: «Гляди, нонче к вечерне боярин припожалует». — «Откуда ж?» — «Да от вора же, чай охота ему с женой свидеться». И верно, прикатил тут боярин к обеду — и хоть бы в одном глазу стыдобушки!.. Поспрошал я у народа, пошто же повелось — между государем и вором жити? Тако, бают, ко всему изготовилися: буде по Васильеву выйдет — мы своих от него заслоним; буде по тушинскому выйдет — ровно и туто ведаем, како заслонитися… Тьфу, срамота, грех великий, незамолимой! — и подвижное лицо Слоты выразило гнев и презрение.

Как теперь уже повелось, с зари до ночи над площадью стоял неумолчный гомон и протяжное ржанье лошадей; на телегах лежали беспомощные старики, больные, малые дети. Откуда-то из гущи толпы далеко разносился плач и визг кликуши, где-то плакали и бранились. Под погожим солнцем словно пылала пестрота одежд, а грязные лохмотья зловеще темнели, как потухшие головни, — казалось, обнажились все человеческие муки и страхи.

Монастырский сборщик Нифонт ходил от телеги к телеге и низко кланялся:

— Сотворите даяние благо, братия!

Данила удивился: голос Нифонта среди этого скопища несчастий звучал так ровно и бестрепетно, словно старец не замечал, что вокруг него происходит.

Рядом с Нифонтом Данила увидел просвирника Игнатку. Тот, скаля зубы, смотрел на кроткого Нифонта. Среди гомона Данила все же услышал, как Игнашка насмешливо крикнул:

— Ой, отче, с нагих да босых пожива худая!

Игнашка привычным жестом вынул из-за пазухи несколько просфор и рассовал их чумазым ребятишкам.

— Аль не зришь, отче, што у людей главы помутилися?

Нифонт поглядел на него и пропел с той же кротостью:

— О главах не тужат, была бы душа жива!

Игнашка заметил Данилу.

— Душа! — сказал он, хитро ему подмигивая. — Она, брат, есть просит!

Данила молча кивнул. Правда Игнашкиных слов задела его сильнее, чем неуязвимая кротость Нифонта. Вдруг послышался чей-то залихватски-бодрый голос, который звенел, как надоедливый колоколец:

— А ведома будет вам правда истинная: царь Дмитрий Иванович жив есть! Василий Шуйский и иные изменники не царя, а неведомого человека убили!.. А царь Дмитрий жив есть и тебе, народ русской, милосердье свое царское кажет. Припадите к стопам его, повинитеся!..

Дюжий молодец в красной рубахе и распахнутом польском жупане бирюзового цвета, покачиваясь на спине вороного коня в богатой сбруе, вычитывал по свитку, который, как длинный язык, болтался во все стороны:

— Велит вам царь Дмитрий Иванович воевод царишки Шуйского, его бояр и дворян убивати… и за то дело вам от царя Дмитрия будет награда!

— Эй, вора бирюч! Почем душу дьяволу продал? — раздался дерзкий спокойный голос — на одной из телег Данила увидел только что разминувшегося с ним Петра Слоту.

— Эй! — нимало не смутился тушинский бирюч. — А коль ты царю Шуйскому верной слуга, пошто голобрюхой ходишь?