Стояла душная, парная августовская жара, когда бешено загремели голоса на Курослеповом руднике.

В руднике началась холера, и уже умерло около сорока человек. Все заболели в один день. Тогда же и узнали рудокопы, что шла холера из старой штольни. Воду же в шахте всегда выкачивали — в горе были подземные ключи, и люди работали часто по колена в воде.

Поминали не раз про одного башкира, который несколько дней назад жаловался на живот: объелся натощак ягодами и куда-то ушел, да так и исчез башкир.

Однажды из бокового затопленного входа нехорошо запахло. Донесли маркшейдеру. Он велел выкачать воду из боковой малой шахты. Когда откачка подходила уже к концу, все вдруг охнули: в углу с мотыгой в полуразвалившейся руке лежал человек, весь размокший, объеденный крысами. Пальцы его разложившихся рук впились в землю, а зубы застыли в страшном оскале. По старой тюбетейке, прилипшей к голове, узнали в нем пропавшего башкира. Видно, его схватила тут холера, и он умер один.

Наутро сорок человек скорчила холера. Спасти их было нечем. Их сожгли, полив смолой.

Когда маркшейдер велел идти буравить сквозь этот боковой вход, толпа отшатнулась. Маркшейдер приказал нарядчикам позвать солдат.

На руднике поднялся вой и ропот. Никто не хотел потерять последнее — жизнь. Всем она вдруг стала мила. Не хотели идти в зараженное место.

Маркшейдер, с пистолетами за поясом, свирепый, с трясущимися щеками, вышел на поляну, где гомонила взбудораженная орущая рудничная толпа. Он топал ногами и водил дулом пистолета навстречу оскаленным ртам, горящим глазам, хриплому дыханию сотен людей.

— Пошто робить не идете? А? Упокойника испугались?.. Вас даром кормить надобно? А? Штоб я не слыхивал больше сего… Идти в штольни и шахты, не мешкая идти!

Загремело в ответ:

— Сам поди, зверь!

— Тамо зараза!

— Подыхать до срока кому охота…

— Сам-то спустись туды, кикимора!

Маркшейдер закусил губы и большими шагами пошел к дому, трусливо подрагивая спиной, в которую уже попало несколько мелких камней. Встретив на дорожке начальника солдатского отряда, маркшейдер успел шепнуть, чтобы тот зашел к нему домой.

Там, суетливо угощая щекастого малого в тугом мундире, советовался с ним маркшейдер, как «взять варнаков под ноготь». Малый в мундире сказал уверенно, пыхтя над кружкой медовухи:

— Пущай поорут. Когда кашу пойдут варить, мы их так припугнем, что и не охнут.

Фадей Гуляев на этом и успокоился, засев в домике под охраной части отряда, а в калитке, по сержантскому совету, велел выставить маленькую старую пушку, которая, правда, не стреляла, но про то рудокопам не было известно. Отсиживался Фаддей Гуляев в чистеньких комнатках, топал и шикал на глупых щеглов, что пересвистывали на все лады, как назло ему, озабоченному донельзя, верному заводскому слуге.

Уже который раз подходил он к горке с серебром и вынимал из шкатулочки драгоценное послание его высокоблагородия, обербергмейстера Николая де ла Кройэра, что был с ним, Фаддеем Гуляевым, обходителен весьма, заботы его ценил и всегда лично отписывал, когда приедет с ревизией на рудник. Ныне назначал сроки, когда должен приехать, они уже кончались, а обербергмейстер не ехал. За де ла Кройэром чувствовал себя Фаддей Гуляев, как за каменной стеной: вокруг де ла Кройэра был до зубов вооруженный конвой.

Послания же де ла Кройэра хранил Гуляев благоговейно, как крещенскую воду.

Ходил Фаддей по коврику и тоскливо тянул:

— Что ж его высокоблагородие ехать-то не изволит? Ну, вдруг догадаются варнаки, что пушка-то и горошиной не выстрелит, не токмо что ядром… Что же он не едет-то, а?

Ходил Фаддей, покачиваясь из стороны в сторону, как медведь в клетке, кудлатил смазанные маслом рыжеватые волосы, крестился на «нерукотворный» в углу, хрипло вздыхал, а за обедом почти не тронул любимой хариусовой ухи.

Хватаясь за голову, слышал маркшейдер рудничный шум. Вдруг донесся к нему торжествующий, многоголосый рев.

Во дворик вбежали орущие, встрепанные солдаты. Маркшейдер высунулся в окно:

— Что? Что подеялось?

— Разогнали весь первый взвод… Ружья поотобрали… Еле мы убегли…

Маркшейдер, тяжело дыша, опустился на стул и прислушивался, как все ближе надвигались грохот шагов и буйный гул голосов.

— Эй, э-э!.. Фаддей Гуляев — подь сюда!

Маркшейдер, цокая зубами, как заяц, выпрыгнул на крыльцо.

— Тише… вы… в-варн… тьфу, ребятушки! Пушка могет пальнуть!

— Хо-хо-о! Ишь, бает!

— Всех не перепушишь!

— Живучи-и!

Стоял Фаддей Гуляев, верный слуга заводского начальника, на крыльце и, будто себя не узнавая, слушал, покорно встряхивая головой.

— Ядучу штольню завали!

— И мы помирать по-собачьи не хотим!

— А ишо штоб шти не вонючи были!..

— Собака твоя во сто крат лучше жрет!..

— Пошто лекаря из форпоста к товарищам не привез?

— Чай, мы не черви!..

— А говядину штоб свежу отпускать!..

— Давай крупу добру!..

— Пошто соли мало даешь, аспид?

— А нарядчики штоб без палок ходили, слышь?

— Робить до верного часу, а то ведь чисто мука мученска-а!..

— Ты, слышь, врать не вздумай, дьявол!..

— Пра-а… Р-разнесем! У-ух-х!

Маркшейдер кивал головой, помахивал волосатой красной рукой, тянул насильно губы в широкую улыбку, топчась на месте, и угодливо, с мурашками на спине, повторял за взметенными ему навстречу словами:

— Ладно… ладно… Изложу сие, братцы.

Обещал и штольню завалить, и провиант из магазеи отпустить добротный, и лекаря привозить… Чуял, как пистолет отягощает карман — заряжен, проклятый, доотказу, а попробуй только пальни… И обещал и соглашался со всем заводской, сытый по горло раб, оглушенный бурным прибоем людского гнева.

Всю ночь маркшейдер трясся, одетый, с пистолетом в руках. Зато утром чуть не прыгал от торжества: на заре прискакал вестовой с дороги — обербергмейстер, его высокоблагородие де ла Кройэр будет к полудню.

И молитвенно сложил руки Фаддей Гуляев, когда вдали запели колокольцы. Это ехал его, маркшейдеровой, жизни заступа и покровитель, обербергмейстер Николай де ла Кройэр.

На голубом потолке павильона гибкие розовотелые нимфы кружились в сладострастном хороводе; на стенах пастушки с пастухами играли на свирелях; румяные охотники гнали лосей по цветущим полянам. В углу в высокой бронзовой вазе курилось благоуханное курение — обербергмейстер не любил даже в алтайской горной глуши отступать от своих привычек.

Повар-француз хоть и наспех, но вкуснейший завтрак приготовил и вина подобрал так, что после вкушения всего потребовало тело долгого отдыха. И как де ла Кройэр, так и горный ревизор Владимир Никитич показали ясно маркшейдеру, что ему пора уходить, оставить их предаваться приятному времяпрепровождению с анекдотцами и последними пикантными сплетнями.

Но маркшейдер не уходил. Как ни покрикивал на него подвыпивший де ла Кройэр, Фаддей Гуляев, кланяясь до полу, отчаянно бормотал:

— Имею сказать наиважнейшее… сами потом прогневаетесь… Наиважнейшее обсудить надобно… Дозвольте, ваше сиятельство… (В трудные минуты Гуляев всегда прибавлял чин де ла Кройэру).

Де ла Кройэр, маленький, круглолицый, сморщил пуговичный красный носик, подложил под себя пухлую, как у женщины, ногу в голубом чулке и турецкой туфле, вздохнул страдальчески и махнул пальцем:

— Н-ну… Ах, господи милостивый… Уж надоедлив же ты, Фаддей!.. Что там опять попритчилось у тебя?

Выпитое вино играло на его старчески пухлых щеках, он капризно надул бритые губы, поднимая коротенькие полуседые бровки и немощно комкая слова, будто прожевывая кашу.

— Ах, bon Dieu! Сколь должность наша неудобна, безжалостна и требовательна… Совсем для себя не живешь!

Красивый ревизор, проводя напильником по розовым ногтям, сочувственно улыбнулся.

Маркшейдер же, низко кланяясь, торопил:

— Выслушайте… молю-с… Ваше сиясь… ваше сиясь… дело не терпит…