Полукругом обошла глыбищу болотная топь, где летом тучами кружится, жжет тело едучая мелкая мошкара, а болото цветет обманно ярким зеленым ковром, где топь непроходима и засосет в бездонную трясину всякого, кто вступит на эти бархатные мхи.

Зато через широкую долину, в сторону Змеиногорья, возвышаются гордо ровные, цветущие горные склоны. Взбираясь весной по их извилистым тропкам — задохнешься даже с непривычки от пахучего теплого воздуха, будто пронзенного ароматами горных цветов. А окинешь взглядом горные цепи — будто застыли в беге волшебно-пестрые волны чудной каменной реки, и сторожат их покой высокие, тонкие, как девушки, раскидистые алтайские сосны и кедры.

А-ах, хорош, хорош Алтай весной! Белым цветет дикое вишенье, яблони и боярышник. Кивает из травы рыже-розовый кизильник, обильный желтый курослеп. Большие красноватые чаши марьина корня жадно пьют свет и тепло. Будто туманясь и темнея от скрытой тоски, наклонил свои сизо-розовые цветы пьянишник боровой, горный печальник.

Одуряюще сладко пахнет мелкоцветный синий змееголовник, пряно и нежно доносит можжевелью, что к концу лета густо покроется черно-синими бусами сладковатых ягод.

А вверху небо, будто огромная синяя чаша с белыми узорами облаков, как драгоценный камень, горячий и благостный. Иногда идут дожди. Легонько, ленясь, прикроет солнце тучка; словно целуя землю, брызнет краткий теплый дождичек, и снова небо сияет голубой опрокинутой чашей, — ах, хорош, хорош Алтай.

Зато как глянешь на Курослепов рудник, будто глыбища горы вовсе и не родня Алтаю, и вся земля, и все люди, и жилища их чужды пахучему горному воздуху, цветущим высотам.

Изглодана лопатами гора. Копают бурую, желтую, красную охру, медь, свинец. Всего же упорнее ищут золото и серебро. Золото, золото… Тонкими блестками, желтыми жилками, как тоненький дождевой червячок, лежит золото, прячется глубоко в тысячелетних камнях. А люди ищут, ищут…

Растревожили стуком, скрипами, охами зеленые дали Алтая, и стоны летят до самых снеговых шапок девственных белков. Стонали же тысячи серых, рваных, всегда грязных людей, с лопатами, заступами, мотыгами, которые будто срослись с ними. Летом корежило измученные тела от холеры и малярии, донимал колтун в волосах, а в сырую осень все мучились ногами и искали, искали золото, пуще всего искали золото. Там, где оказалось золото, жизни людям уже не было. Солдаты в зеленых мундирах и треуголках штыками сгоняли алтайцев с насиженных становий, не внимая даже отчаянным мольбам горных жителей.

Не знало пощады золото.

Темные, шершавые от застарелых мозолей руки бергалов отдавали золото в жадные руки рудничных начальников, а от них шло оно, окруженное пушками и свирепой казачьей стражей, в главную контору Колывано-Воскресенских заводов. Там оседала часть золота, чтобы начальникам барнаульским проигрывать сотни целковеньких в бостон, носить тонкое заграничное сукно, женам их ходить в шелках и кружевах и чесать сытые языки острой сплетней заводского «света». Назначение же золота окончательное: Северная Пальмира — Петербург, столица Российской империи.

Как верный раб ее, маркшейдер Фаддей Гуляев жил на пригорочке, в чистеньком белом домике с красной железной крышей, теплом и светлом, как фонарь. При домике садик с сиренью и беседкой. В светлых оконцах за накрахмаленными занавесочками в нарядных клетках пели, щебетали щеглы и канарейки, любимцы румяной и очень моложавой жены Гуляева.

Рядом с домиком белый павильон в три комнатки для приезжающего начальства. И павильон и домик окружены высокой решеткой, и всегда тут стража.

Кругом же на руднике грязь, вонь, сырость. Если с цветущих предгорий посмотреть на полуразвалившиеся бараки с обомшелыми гнилыми крышами, то походили они на огромных пятнистых жаб или каракатиц, прижавшихся к земле.

Стояли бараки в глинистой котловине, где грязь никогда не просыхала. Только на холмике стояли колья для котелков и было сухо. Здесь рудокопы грелись вечерами и варили себе пищу.

Курослепов рудник почти весь был из «ссылошных»; приписных в нем было немного.

«Ссылошные» были со всех концов государства Российского: владимирцы, рязанцы, туляки, орловцы, московские, уральцы с необозримых шуваловских и демидовских земель, украинцы, татары, крымчаки — разноречивый, разнобытный народ, что в жесткую, глумливую охапку схватила жизнь и бросила в глухое это горное гнездо, где ищут золото.

За что они попали сюда? Много было их, «бунтовщиков» с дворянских мануфактур. Было тут много и беглых солдат, «начальству грубиянов», битых плетьми у столба за «перебежку к Емельке». Были крестьяне из уральских деревень, что повинны были в «хлебе-соли Емельке», были башкиры из Оренбургских степей. Екатерининские генералы, «Емелькины победители», редкого башкира оставили без уродства: у кого повырваны ноздри, у кого ухо отрезано, у кого край носа, чтоб помнил башкир до смерти и «каялся».

Но «каялись» плохо. Рваные, грязные, полуголодные, всегда чем-нибудь больные, с вечными шрамами от каленого железа, с полосами рубцов от плетей на рано сгорбленных спинах, люди с изуродованными лицами, забытые жизнью и законом, каторжники-варнаки, они не могли забыть того, что привело их сюда, на рудники Курослеповой горы. Они жили с неумолкающим проклятием в мыслях и на языке.

Летом, когда на Алтайских горах не воздух, а мед, под золотым солнцем на рудник посылали только солдат рудничной стражи — ведь нельзя было зашить глаза «ссылошному», чтобы не видел он дальних просторов гор; не натолкаешь ему в уши камней, чтобы не слышал он птичьего гама с нетронутых еще лопатами цветущих склонов. День и ночь на руднике солдаты сторожили порядок и «работ преуспеяние», а, говоря проще, смотрели за рудокопами, чтобы не бегали. Но рудокопы бегали в горы и на Бухтарму, обманывая даже свирепое бдение стражи. В погоне частенько участвовал и сам маркшейдер Фаддей Гуляев и называл это «охотой на человечину». Иногда казацкие разъезды с форпостов ворочали беглеца вспять в ужасные постылые места, и сам беглец плутал, не зная извилистых горных дорог, где-нибудь вокруг да около ненавистного рудника. Погоня тогда «охотилась» недолго, чтобы с торжеством притащить назад беглеца, связанного, дрожащего в неистовом ознобе. Пойманному — плети, а после плетей далеко не всякий долго протянет. Но горное приволье, легкая жизнь на Бухтарме манили неодолимо, притупляя страх.

Ныне с весны рудокопы особенно были недовольны и ссорились с солдатами.

— Пошто эко множество вас сюды нагнали?

Солдатня с форпостов привыкла видеть ненависть к зеленому мундиру и штыку, но здесь, на Курослеповом руднике, ненависть рудокопов проявлялась так обнаженно и яростно, что даже видавшие всякое солдаты смущались.

Ныне много всяких новых строгостей ввели на руднике с весны, когда вернулся маркшейдер из Барнаула, сердитый и испуганный приказами и инструкциями главной конторы, «чтобы беглых не водилось, ибо бегство работных людей размеры грозного урона год от году принимает».

День в руднике начинался в одно время с рокотом и пересвистом птиц навстречу солнцу.

Возле бараков ходили надсмотрщики и, оглушительно стуча палкой в стены, орали:

— Вставай, вста-вай! Котлы кипяти, кашу вари, за работу принимайся! Не разлеживайся!

Работали с передыхом на обед, торопливо хлебали кашу, уху чебачью, и снова работали до тех пор, пока маркшейдер, поглядев на тускнеющее бурое небо, не крикнет лениво:

— Ну, варнаки, кончай, што ли!

Праздники были редки и отзывались потом полынной горечью. Рудокопы бросали в шайку свои полушки и семишники и заказывали в ближней деревушке пьяной браги, что хорошо варят многие алтайские бабы. Пили брагу, глядя на пылающие на поляне костры, орали дико песни. Появлялись рудничные «гулены», такие же «ссылошные» или неведомо откуда заблудшие в эти гибельные места бесприютные бабы, которые потом дочиста обшарят тощие карманы бергалов. Женщин всегда недоставало, потому с первого же хмеля поднимались из-за них ссоры и драки. В одну из таких ночей убили случайно в ссоре красивую девку Феню. Девка была бойкая, свежая, румяная. Подрались из-за нее несколько рудокопов, да и угодили ей камнем в голову. Она упала замертво. Кто-то потрезвее похоронил девку в логу. И не раз потом среди гульбы и диких унылых песен многим приходила на ум красивая чернобровая гулена, что так незадачливо погибла на лысой поляне рудника. Гульбе и дракам маркшейдер никогда не мешал. Маркшейдер спал тогда совершенно спокойно в белом своем домике. Он знал, какими разбитыми будут наутро рудокопы, в синяках, кровоподтеках от ночной драки, и как благодарно будут кланяться ему за то, что он поднесет им ведро дрянной и дорогой водки…