МАТЬ. Мустафа! Мустафа!
Крики птиц.
Мустафа!
ЛАХДАР. Он все еще там. Он ждет меня в этом мире, а я жду его в мире ином. Всю нашу жизнь мы только и делаем, что прощаемся.
МАТЬ(по-прежнему в гипнотическом состоянии). Мустафа! Мустафа!
Крики птиц.
ЛАХДАР. (Вторит ей эхом.) Мустафа!
Зловещие крики птиц, переходящие в весенний щебет. Сумасшедшая предается своим мыслям, опустив голову, потом раздается ее голос, легкий и ломкий, его подхватывает невидимый <b>хор</b> плакальщиц.
МАТЬ (присев на корточки перед апельсиновым деревом, поддерживающим Лахдара).
На больничной скамейке
Сижу я, сумасшедшая в бегах,
Вдова без покойника, мать без сына.
<b>Хор</b> плакальщиц издает крики птиц и подхватывает предыдущую строфу, затем начинается диалог между <b>Лахдаром</b> в агонии и <b>матерью Мустафы</b>.
МАТЬ (начиная неуверенно кружить возле Лахдара).
Я вырастила львиц,
Но волос расчесать не смогла им.
Птицы предупреждали меня!
Надо было зарезать сына
И дочерей, обрить им головы
В память об их безумной матери,
А птицы прыгают и смеются,
Смеются надо мной, смеются
Над сыном, который ждет меня на скамейке
На скамейке в большой больнице.
ЛАХДАР.
Он и меня ждал здесь,
Где бредит его мать,
Не замечая моей зеленеющей виселицы.
Слова не сказав, он и меня покинул
Ради других деревьев, чтоб в них искать опору.
Так сменяют друг друга наши звезды,
Женщины и мужчины, тела и вещи:
Исход наш неизбежен,
И мать другого стала мне матерью
В этом тройном роковом расставании!
Невидимый мужской <b>хор</b> подхватывает в отдалении.
ХОР.
Ночь надвигается, и вся Вселенная склоняется
Над окном в ничто!
Не вините безумную —
Она хотела затворить окно,
И потому больны глаза ее.
МАТЬ (хочет бежать, но спотыкается и падает).
Ночь виною моего падения,
А птицы смеются, все скок да скок.
«Электро-шок! Электро-шок! Электро-шок!» — кричит громкоговоритель, между тем как все дерево освещается молнией, и в тот же момент звучит зловещий крик птиц.
Смеются надо мной, смеются…
Пока <b>мать Мустафы</b> устремляется со сцены, весь <b>хор</b> повторяет.
ХОР.
Так сменяют друг друга наши звезды,
Женщины и мужчины, тела и вещи:
Исход наш неизбежен.
Слышится свист ветра; <b>Лахдар</b> последним усилием крепко вцепляется в дерево.
ЛАХДАР.
Не замечая моей зеленеющей виселицы…
Слишком много мужчин, слишком много женщин прошли здесь.
Печальное шествие, и сам покойник смотрит и считает отсутствующих.
Свет гаснет. Ветер свистит все сильнее. Это ветер смерти. <b>Торговец</b> со своей тележкой появляется на сцене, в слабом освещении. <b>Лахдар</b> и дерево погружаются в темноту.
ЛАХДАР.
Все казни смертные
Для того, кто добрался до сердцевины,
До сердцевины судьбы.
Одним дыханьем здесь мне подводится итог,
И мой язык, наконец-то предавший меня,
Вместе с водорослями накормит безграничный простор.
В этой точке я должен извергнуть все
Страдания, заботы, химеры, науки
И, подобно океану, изрыгнув, вернуть захваченное,
Не оставив в себе ни жемчужины, ни трупа.
И я должен признаться во всех грехах,
Если хочу пустым пуститься в дорогу
К другому краю судьбы,
Куда нет доступа ни трагическим маскам,
Ни толпе, ни прохожему,
На целомудренные высоты,
Где поцелуй множится, обращаясь в звезду,
Где грива начинается от пяты,
Где знание приходит, как вспышка, по первому зову,
А любовь — единственная ночь без памяти.
Темнота. Свет. Долгие удары гонга. Спящий у стены <b>Торговец</b>. <b>Лахдар</b>, прислонившийся к дереву.
Эй, соня!
ТОРГОВЕЦ(не подымая головы). Болтай сколько хочешь, мой мальчик. Я не верю ни в каких призраков. Можешь прятаться за деревьями. Я миновал возраст страха.
ЛАХДАР (сквозь зубы).
Как всегда, в момент признаний
Сцена кажется пустой.
Что поделать? Я сам соберу нашу ячейку.
Среди всех отсутствующих без уважительных причин только
Одно отсутствие все еще тяготит меня:
Моего отца, чье тело принесли завернутым в одеяло,
А я ожидал, что конец его будет иным — как в легендах и мечтах.
Однажды он загулял по кабакам в компании пьяниц и убийц. Все они волочились за одной иностранкой, очень красивой и образованной, такой красивой и неприступной, что друзья моего отца дрались всю ночь напролет, чтобы пробиться сквозь толпу и подобраться поближе к тому роскошному отелю, где любовник назначил ей свидание. Моего отца пожирали ярость и досада, он следовал по пятам за этой женщиной, чьи любовные похождения вызывали всеобщий интерес, но вынуждали держаться на почтительном расстоянии. В тот день он был жестоко ранен в лицо бритвой, которую какой-то старик бросил в него из окна, пока отец поджидал эту равнодушную куртизанку, и теперь густая горячая кровь била из него пульсирующей струей, попадая на бороды друзей. А из меня рвался душераздирающий крик — только так я мог выплеснуть стыд и отречься от бесконечных страстей отца, потому что я едва родился и кричал по утрам и вечерам, словно желая публично заклеймить этого недостойного человека. Он брал меня на руки, чтобы продемонстрировать предмету своей досады и ненависти — этой иностранке, которая появлялась в окне поздним вечером, когда я хотел спать и исходил ором из глубин отцовской страсти… Наконец она спустилась быстрым шагом, иностранка собственной персоной, явив свое нечистое лицо и жесты, за которыми толпа следила, как за диковинным ритуалом, женщина, от которой пахло незнакомыми духами, и обвила меня руками, и я вдыхал в себя аромат самой тяжелой и прекрасной из ее грудей (мне казалось, что у нее их много, в то время как у моей бедной матери было всего две), а мой отец, окруженный другими людьми, которые останавливались, привлеченные столь необычайным зрелищем, застыл перед иностранкой, с улыбкой ласкающей меня, и погрузился в молчание, которое наполняло меня угрызениями совести и ревностью, меня, шестилетнего ребенка, глубоко потрясенного отцовской страстью, меня, ставшего самым яростным соперником отца, хотя у меня еще не было всех зубов, меня, который так никогда и не смог смириться с тем, что иностранка исчезла, а моего отца принесли в одеяле, когда я играл на улице с Неджмой — Неджмой, дочерью иностранки, которую похитил мой отец.
