ХАСАН. Особенно глоток. Теперь запах вина вызывает у тебя неодолимое отвращение.

ТАХАР. Это с тех пор, как я начал молиться. Мысль эту мне подал один весьма почтенный торговец. Вы представить себе не можете, что значит идти к минарету, в белых одеждах и с чистым телом.

СВЯЗНОЙ. Привет. (Садится и предлагает сигареты.)

ТАХАР. Какие новости?

СВЯЗНОЙ(не замечая, что Мустафа знаком велит ему быть осторожней). Рекомендовано сохранять спокойствие. Они хотят понять, какими силами мы располагаем, и будут провоцировать новые стычки.

ХАСАН. А потом скажут, что мирные европейцы подверглись нападению…

СВЯЗНОЙ. Наши основные явки раскрыты и находятся под наблюдением. Остается только сидеть, не высовываясь, и ждать, а главное — не дать себя сцапать. Если все руководители исчезнут, как исчез Лахдар, и не он один, партия будет обезглавлена.

ХАСАН(указывая на лежащую ничком Неджму). Мы еще не решили, объявлять ли Лахдара пропавшим без вести.

СВЯЗНОЙ. Это ваше дело — найти его.

МУСТАФА. Как искать Лахдара, если нам приказано сидеть по домам? Мы не знаем, среди жертв он или нет. Вы не думаете, что полиция оставила тела на месте специально, чтобы заманить нас в ловушку?

СВЯЗНОЙ(вставая со стула). Возможно. (Уходит.)

НЕДЖМА(внезапно вставая). Я вернусь к вам.

ТАХАР. Она с ума сошла.

ХАСАН. Молчи!

ТАХАР. Каждому своя судьба. Зачем бы ей выходить? Каждому своя судьба.

МУСТАФА. Не мешай ей, пусть делает, как хочет. Ты должен проводить ее.

ХАСАН. Говоришь, они с Лахдаром поссорились в утро перед демонстрацией? Странное совпадение. Я уверен, это она сама решила, что Лахдар мертв, просто потому, что он больше не захотел ее видеть. Когда я сейчас шел за ней, то подумал: а может, она видела, как Лахдар лежит там, в тупике. Вдруг она сбивает нас со следа из страха выдать свою боль?

МУСТАФА. Женщины не желают делить свою скорбь ни с кем.

ХАСАН. Ты полагаешь, ей претит сама мысль смешать свое отчаяние с нашим?

МУСТАФА. Ей кажется, что для нас же лучше не знать, что именно она видела так же ясно, как мы сами…

ХАСАН …и потому она сдерживает свое горе, которое сломило бы ее, если бы мы говорили откровенно. Но как получилось, что Лахдар покинул ее?

МУСТАФА. Мы всю ночь готовились к демонстрации. Ближе к рассвету Лахдар занервничал и принялся командовать. Он решил запереться, выдворить всех активистов, взять на себя всю работу. В конце концов мы остались втроем: Лахдар, Неджма и я. Мы с трудом боролись со сном, словно предчувствовали, что эта демонстрация закончится не так, как другие… Неджма держалась немного в стороне, но вроде бы не сердилась. Только я иногда подходил к ней и заговаривал. Лахдар принялся что-то писать. Наконец Неджма встала, чтобы отворить дверь. Солнце обрушилось на наши головы с резвостью пчел, вырвавшихся из улья, и мы вздрогнули от легких уколов, еще не стряхнув с себя тяжелую ночную усталость. Мы с Неджмой подошли к двери, чтобы вдохнуть весенний воздух, и застыли, пораженные теплом зари, не смея прервать очарование. Голос Лахдара вернул нас в комнату. «Не надо грустить», — сказал он. Окно было открыто. Погруженная в утренний свет и запах улицы, Неджма вздыхала. Он еще шепнул ей: «Давай помиримся» — и ушел, попросив меня подежурить. Только увидев, как жестко и горестно смотрит она ему вслед, я понял, что они недавно поссорились.

ЛАХДАР: Я снова в нашем городе. Он вновь обретает форму. Я еще шевелю своими переломанными руками и ногами, а улица Вандалов на моих глазах исчезает, словно унесенная бурей, ровно за миг до того, как ночь распадается, впитываясь в сердцевину камней, в нутро насекомых, которых ветер и холод ворошат до самого утра. Именно тогда между мной и огромным городом встала огромная стена. Наконец я высвобождаюсь из цепких объятий Смерти и из мертвого города, где я погребен.

На мятущемся древе сгрудилась моя богатая семья, обильная кровью и корнями, — племя в пустынном мавзолее, жившее до меня в благоухании жареных кофейных зерен; соседи никогда не предлагали чашечку Зохре, покинутой матери, которую я не смею навестить до тех пор, пока не избавлю ее от того самодовольного хлыща, что назвался ее мужем в отсутствие моего настоящего отца, погибшего в автомобиле вместе с проституткой, отца, чья ужасная смерть стала одной из бездн, поглотивших остатки племени, и эта смерть не вызывает во мне никаких чувств, только ощущение беспощадности судьбы. Он промелькнул, оставив меня далеко позади — дохлую рыбину, незаметно произведенную на свет вне материнской утробы, рожденную второй раз и выброшенную в сумрачный пищеварительный тракт акулы, и вот, пройдя через бессильные челюсти, она движется сквозь умирающий скелет: так моя смерть проходит сквозь другую, преждевременно отцовскую, и мне остается только отчим, чтобы не дать матери моей Зохре приблизиться к моей следующей могиле, и только друзья, чтобы приютить Неджму, изгнанную возлюбленную. Я дважды повержен. Но я поднимаюсь сам, подобно изуродованным статуям, вынесенным на поверхность подземным толчком, расшатывая и потрясая вселенные испепеляющей яростью, направленной на то слепое надругательство, которое творят время, смерть и поражение, надругательство, от которого ничто не освободит наши выжившие души, кроме, возможно, выпавшего мне наконец мгновения, безграничного и безвозвратного, когда я могу померяться с несметным роем на подступах к судьбе. О! смертоносная акула, замедлившая ход рядом с восхищенными пловцами; так Ангел мертвых замешкался, склонившись надо мной теперь, когда я, подобно камням, валяюсь на улице, а время спотыкается об меня, наделяя последней из форм, но не может ни преобразиться вместе со мной, ни разгадать мою маску; теперь, когда время оспаривает у смерти мою память, укрытую вдали от них обоих, ни один распорядок я не признаю своим, а моя растраченная кровь более не подвластна ни нормам, ни приливам.

Мы еще не изгнаны, мы только побеждены на улице, где под носом у убийц я ползу совсем один, не живой и не мертвый, отправленный в запас по приговору весны, в волнах смрада от раздавленных партизан; так дикобраз, забыв про оборону, смакует в своей норе боль шальных пуль, медленно увлажняя землю своей неприступной агонией.

Я один, и в тени моей блуждают опасные призывы нашего города, лишенного мужества, заполоненного нашим существованием, города всегда молодого, пирующего подле руин.