– Мы с Лао Лу. Ты его помнишь.

– Да, двоюродный брат Джорджа. – Такое впечатление, что все китайцы Сан-Франциско приходились мужу Гуань родственниками.

– Нет-нет! Лао Лу не брат! Как ты могла забыть? Я тебе много раз говорила об нем! Старый человек, лысая голова. У него могучие руки, могучие ноги и могучий характер. Как-то раз он потерял терпение и голову тоже. Отрубили! Лао Лу говорит…

– Погоди минуту. Чувак без головы дает мне советы относительно брака?

Гуань зацокала языком.

– Отрубили сто лет назад, а теперь нормально выглядит, нет проблем! Так вот Лао Лу думает, что если мы – я, ты и Саймон – поедем в Китай, то все нормально. Нормально, Либби-а?

Я вздохнула:

– Гуань, у меня нет сейчас времени на эти разговоры. Я кое-чем занята.

– Лао Лу говорит, что нельзя просто подвести баланс в чековой книжке и понять, сколько осталось. Надо подвести баланс и в жизни тоже.

Как, черт побери, Гуань могла узнать про чековую книжку?!

Но у нас всегда так. Только что я ее недооценивала, и тут она вбрасывает какую-то реплику, которая меня пугает и завораживает. Пока мы вместе, моя личная жизнь уже никакая не личная. Она всегда будет пытаться занять в ней главное место. Почему я остаюсь ее драгоценной младшей сестричкой? Почему она считает меня самым важным человеком в жизни? Самым-пресамым! Почему она снова и снова повторяет, что, даже если бы мы не были сестрами, она все равно ощущала бы то же самое?

– Либби-а, я тебя никогда не брошу! – заявляет она.

Мне хочется заорать: «Нет! Я ничего не сделала! Не говори больше так!» Потому что всякий раз она оборачивает мои предательства в любовь, за которую придется расплачиваться, ведь мы понимаем: если она верна мне, то и мне в один прекрасный день тоже придется соответствовать.

Но даже если я отрублю себе обе руки, это не поможет. Как уже говорила Гуань, она никогда меня не отпустит. Однажды взвоет ветер, и она уцепится за клочок соломы с крыши, улетая в мир инь.

– Поехали! Поторопись! – прошепчет она мне сквозь шторм. – Только не говори никому. Обещай мне, Либби-а!

Еще не было и семи утра, когда зазвонил телефон. В столь неприлично ранний час могла звонить только Гуань. Я подождала, когда включится автоответчик.

Раздался шепот сестры:

– Либби-а! Либби-а, ты там? Это я, твоя большая сестра… Гуань. Хочу сказать тебе кое-что важное… Хочешь послушать? Прошлой ночью я приснила тебя и Саймона. Странный сон. Ты пошла в банк проверить свои сбережения. И тут вдруг в дверь ворвался разграбитель! Быстро! Ты спрятала кошелек. И этот разграбитель украл все деньги, кроме твоих. А потом ты пришла домой, сунула руку в кошелек – а там нет! – нет, не денег, а сердца! Покрадено! Теперь у тебя нет сердца, как ты будешь жить? Ни энергии, ни румянца. Бледная, печальная, уставшая. Президент того банка, где ты хранила сбережения, сказал: «Я одолжу тебе свое сердце. Без процентов. Заплатишь, когда сможешь!» Ты посмотрела на его лицо, а там кто, Либби-а? Угадай-ка! Саймон! Да-да, дарил тебе свое сердце! Все еще любил тебя! Либби-а, ты веришь? Это не просто сон… Либби-а, ты меня слушаешь?

Благодаря Гуань я развила в себе талант запоминать сны. Даже сейчас я могу вспомнить штук восемь или десять, а то и дюжину снов. Я научилась этому, когда Гуань вернулась из психушки. Стоило мне проснуться, как она приставала ко мне с расспросами: «Этой ночью, Либби-а, кого ты встречала? Чего ты видела?»

И вот я, еще толком не проснувшись, пыталась схватить обрывки ускользающего мира грез, а потом выбиралась обратно, в мир реальный, и начинала описывать сестре детали той реальности, которую только что покинула: потертости на туфлях, камень, который я сдвинула с места, лицо моей настоящей матери, которая звала меня из-под земли. Когда я замолкала, то Гуань спрашивала, что было до этого. Под ее натиском я преодолевала весь путь к предыдущему сну, затем к предыдущему, к дюжине жизней, а иногда и к смерти. Это те моменты, которые я никогда не забуду, моменты перед самой смертью. За годы, проведенные во сне, мне довелось вкусить пепел, падающий с неба ночью. Я видела тысячу копий, вспыхивающих, как пламя, на вершине холма. Я касалась крошечных камешков на поверхности стены, ожидая, что меня сейчас убьют. Я ощущала мускусный запах собственного страха, когда веревка затягивалась вокруг шеи. Я чувствовала тяжесть, паря в невесомости. И сдавленно вскрикивала перед тем, как жизнь оборвалась.

– А что ты видела после смерти? – спрашивала Гуань.

Я покачала головой:

– Я не знаю. У меня были закрыты глаза.

– В следующий раз открывай!

Бо́льшую часть детства я думала, что все помнят сны как другие жизни, другие свои «я». У Гуань было именно так. Вернувшись домой из клиники, она рассказывала мне сказки на ночь о людях инь: о женщине по фамилии Баннер, военном по прозвищу Капюшон, одноглазой девушке-бандитке и Половинчатом человеке. Она разворачивала все так, будто эти призраки наши друзья. Я не пересказывала ее слова ни маме, ни дяде Бобу. А то вон что случилось, когда я в прошлый раз это сделала.

Когда я поступила в колледж и наконец смогла сбежать из мира Гуань, было уже слишком поздно. Она вложила в меня свое воображение. Ее призраки отказались уходить из моих снов.

– Либби-а…

Я все еще с трудом выношу, когда Гуань говорит по-китайски.

– …Я когда-нибудь говорила тебе, что обещала мисс Баннер перед нашей смертью?

Я притворялась спящей.

Но Гуань продолжала:

– Конечно, я не могу точно сказать, как давно это произошло. Время между одной жизнью и следующей разное. Но я думаю, что это случилось в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. По китайскому лунному календарю или по западному, я не уверена.

В конце концов я засыпала в какой-то момент истории. Где ее сон, а где мой? Где они пересекались? Каждую ночь Гуань рассказывала мне эти истории. И я лежала молча, беспомощно, желая, чтобы сестра заткнулась.

Да-да, я уверена, это было в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Теперь я вспомнила точно, потому что год звучит странно. Либби-а, просто послушай: и-ба-лю-сы. Мисс Баннер говорила, что это созвучно выражению «потеряешь надежду – соскользнешь в смерть». А я ей возразила, что значение другое: «забирай надежду – остается смерть». Китайские слова в этом плане и хорошие, и плохие, слишком много значений, все зависит от того, что в твоем сердце. Это было в том году, когда я подавала мисс Баннер чай, а она мне подарила музыкальную шкатулку, ту, которую я у нее украла, но потом передумала и вернула. Я помню ночь, когда она поставила перед нами ту шкатулку со всеми вещицами, которые мы не хотели забывать. Мы были с ней вдвоем в Доме Торговца-призрака, где жили с Почитателями Господа шесть лет. Мы стояли рядом со священным кустом, тем самым, на котором росли особые листья, которые я заваривала как чай. Только куст был срублен, и мисс Баннер сказала, что сожалеет о том, что позволила генералу Капюшону уничтожить этот куст. Такая печальная жаркая ночь. По нашим лицам струились вода, пот и слезы. Цикады кричали все громче и громче, а затем умолкли. А потом мы стояли под узкой аркой, насмерть перепуганные. Но в то же время и счастливые. Мы были счастливы узнать, что у наших несчастий одна и та же причина. Это был год, когда оба наших неба сгорели.

Мы познакомились за шесть лет до этого. Мне было четырнадцать, а ей двадцать шесть, может больше или меньше, я никогда не угадывала возраст иностранцев. Я родилась в маленькой деревне на Чертополоховой горе к югу от Чанмяня. Мы не были пунти, китайцами, которые утверждали, что в их жилах течет кровь ханьцев[15] Желтой реки, поэтому все должно принадлежать им. Мы не принадлежали ни к одному из племен чжуан, вечно воюющих друг с другом, деревня против деревни, клан против клана. Мы были хакка, то есть гостями[16], теми, кого не приглашали слишком задерживаться в каком-нибудь хорошем месте. Итак, мы жили в одном из многих круглых домов[17] хакка в бедном горном районе, где приходится разбивать поля прямо на скалах, стоя как горный козел, и выкапывать две тачки камней, прежде чем удастся вырастить горстку риса.