Когда сотрудник таможни вывел Гуань в коридор, где мы ждали, тетя Бетти ткнула в нее пальцем и заявила:
– Это она. Говорю вам – это она!
Мама покачала головой. Это была какая-то странная старообразная особа, упитанная коротышка, а не голодающая тощая сиротка, какой ее живописала нам мама, и не гламурная девочка-подросток, которую представляла себе я. Одета она была в тусклую серую пижаму, а по обе стороны от широкого лица болтались толстые косички.
Гуань была какой угодно, но только не стеснительной. Она бросила свою сумку, замахала руками и взвыла:
– Пры-ы-ы-вет! Прывет!
Улюлюкая и смеясь, она прыгала и повизгивала, в точности как наш новый пес, когда мы выпускаем его из гаража. Эта незнакомка сначала бросилась обниматься с мамой, а потом с дядей Бобом, потом она схватила за плечи Кевина и Томми и принялась трясти их. При виде меня шумная девица стихла, присела на корточки прямо в коридоре и распахнула мне свои объятия.
– Это моя старшая сестра? – Я вцепилась в мамину юбку.
– Да, – кивнула мама. – Посмотри, у нее такие же волосы, как у папы, черные и густые.
Я все еще храню снимок, который тогда сделала тетя Бетти: кудрявая мама в мохеровом костюме сверкает загадочной улыбкой; рядом с остолбенелым видом торчит отчим Боб, американец итальянского происхождения; Кевин и Томми в ковбойских шляпах корчат дурацкие рожи; улыбающаяся Гуань положила мне руку на плечо, а вот и я сама в нарядном платье с оборками, реву в голос, сунув палец в рот.
Я заревела буквально за мгновение до того, как сделали снимок. Гуань вручила мне подарок. Это была маленькая клетка из плетеной соломы, которую она вытащила из широкого рукава и гордо протянула мне. Когда я поднесла клетку к глазам и заглянула внутрь, то увидела шестиногое чудовище, ярко-зеленое, как трава, с огромными зубищами, выпученными глазами и длинными антеннами вместо бровей. Я закричала и отшвырнула клетку.
Дома, в спальне, которую мы с тех пор делили, Гуань повесила на веревку клетку с кузнечиком, лишившимся одной ноги. Как только наступала ночь, кузнечик начинал стрекотать так же громко, как велосипедный звонок, когда велосипедист предупреждает прохожих, чтобы те уступили ему дорогу.
С того дня моя жизнь изменилась. Для мамы Гуань стала удобной нянькой, никогда не отказывающейся и бесплатной. Отправляясь в полдень в салон красоты или по магазинам с подругами, мама велела мне посидеть с Гуань. «Будь хорошей сестренкой и объясни ей все, что она не понимает. Обещаешь?» Так что каждый день после школы Гуань прицеплялась ко мне как клещ и тащилась за мной всюду, куда бы я ни шла. В первом классе я стала экспертом по публичному унижению и стыду. Гуань задавала столько глупых вопросов, что все соседские дети думали, что эта чудачка десантировалась к нам с Марса. «Что такое „Эм-энд-Эмс“? Драже? А что такое драже?», «Что такое жувачка?», «А кто этот моряк Попай[6]? Куда делся его глаз? Он бандит?». Даже Кевин и Томми смеялись.
С появлением Гуань мама могла, не испытывая чувства вины, наслаждаться медовым месяцем с Бобом.
Когда учительница позвонила маме, чтобы сообщить, что у меня высокая температура, именно Гуань примчалась в кабинет медсестры, чтобы отвести меня домой. Когда я упала с роликов, Гуань перевязала мне локти. Она заплетала мне косички. Она собирала обеды для меня и братьев. Гуань пыталась научить меня петь китайские детские песенки. Гуань успокаивала меня, когда у меня выпал молочный зуб. Гуань водила губкой по моей шее, пока я принимала ванну.
Мне стоило бы поблагодарить Гуань. Я всегда могла положиться на нее. Ей безумно нравилось проводить со мной время. Но вместо этого я злилась за то, что Гуань заняла место матери.
Помню тот день, когда мне впервые пришло в голову избавиться от Гуань. Было лето, через несколько месяцев после ее приезда. Гуань, Кевин, Томми и я сидели на лужайке перед домом, ожидая, когда же хоть что-то произойдет. Двое друзей Кевина прокрались в сторону нашего дома и включили поливальную установку. Мы с братьями услышали характерный плеск и журчание воды по трубам и успели убежать до того, как дюжина разбрызгивателей взорвалась струями воды. А Гуань просто стояла там, мокла и удивлялась, как много родников забили из-под земли одновременно. Кевин и его друзья подвывали от смеха.
– Это плохо! – крикнула я им.
Тогда один из друзей Кевина, чванливый второклассник, в которого были влюблены все девчонки, сказал мне:
– Эта тупая китаеза – твоя сестра? Эй, Оливия, это значит, что ты тоже тупая китаеза?
Я была так взволнована, что закричала:
– Она не моя сестра! Я ненавижу ее! Хочу, чтобы она свалила обратно в свой Китай!
Томми потом наябедничал дяде Бобу, что я такое сказала, и тот обратился к матери:
– Луиза, тебе стоит поговорить с дочерью.
Мама покачала головой с грустным видом:
– Оливия, мы никого не ненавидим. «Ненавижу» – это ужасное слово. Оно причиняет боль и тебе, и окружающим.
Разумеется, после этого я возненавидела Гуань еще сильнее.
Хуже всего было делить с ней спальню. Ночью она любила распахивать шторы так, что свет уличного фонаря лился в комнату, где мы лежали на расположенных бок о бок одинаковых кроватях. Под этой «прекрасной американской луной», как она это называла, Гуань болтала по-китайски. Она говорила и говорила, пока я притворялась спящей. И продолжала трепаться на китайском, когда я просыпалась. Так я стала единственной в нашей семье, кто выучил китайский. Это Гуань меня заразила. Я впитывала ее родной язык через поры, пока спала. Она запихнула свои китайские секреты в мой мозг и изменила мое восприятие мира. Вскоре мне даже снились кошмары на китайском.
Взамен я обучала ее английскому. Думаю, именно поэтому она никогда толком на нем и не заговорила. Из меня вышел не особо увлеченный учитель. А однажды, когда мне было семь, я сыграла с Гуань злую шутку. Мы лежали в постелях в темноте, и тут Гуань позвала меня:
– Либби-а! – А потом она спросила по-китайски: – А как по-американски называется та вкусная фрукта, которую мы ели вечером?
– Отрыжка, – сказала я и зажала рот руками, чтобы не прыснуть со смеху.
Она произнесла, спотыкаясь на каждом слоге: «о-ты-лы-жы-ка»[7].
– Ох! Какое корявое слово для такого тонкого вкуса. Я никогда не ела таких вкусных фрукт. Либби-а, ты счастливая девочка. Если бы только моя мама не умерла…
Гуань могла перейти от практически любой темы к трагедиям своей жизни, и все это на нашем секретном китайском языке.
В другой раз она наблюдала, как я сортирую открытки к Дню святого Валентина, разложив их на кровати.
– Что это за форма? – Гуань подошла и взяла одну из открыток.
– Сердце. Означает любовь. Видишь, на всех открытках сердца. Я должна вручить открытку каждому из своих одноклассников, но это вовсе не значит, что я всех люблю.
Гуань вернулась на свою кровать.
– Либби-а… – протянула она. – Если бы только моя мама не умерла от больного сердца…
Я вздохнула, но не посмотрела на нее. Опять она за свое.
Гуань полежала молча пару минут и продолжила:
– Знаешь, что такое больное сердце?
– Что?
– Это когда твое сердце согревает тебя рядом с семьей, потом соломенную крышу уносит, а заодно и тебя.
– Ох.
– Так что она умерла не из-за болезни легких. Ничего подобного.
Потом Гуань поведала мне, как наш отец заразился мечтательностью. Он не мог перестать думать о богатстве, о легкой жизни, в итоге потерялся и уплыл прочь из их жизни, стерев все воспоминания о брошенных жене и ребенке.
– Я не говорю, что наш отец плохой человек, – хрипло прошептала Гуань. – Нет. Вот только преданность подкачала. Либби-а, ты знаешь, что такое преданность?
– Что?
– Ну, например, ты просишь кого-то отрубить себе руку, чтобы спасти тебя от падения с крыши, а он тут же отрубает обе, чтобы показать, что ему это только в радость.
