Я практически слышу, как крутятся шестеренки в мозгу Гуань.

Наконец она смеется:

– Ты плохая девочка! Лжунишка! Нет такого имени.

– А у тебя нет никаких проблем со стерео, – хмыкаю я.

– Ладно-ладно. Позвони Саймону, скажи: Гуань говорит с днем рождения.

– Вообще-то, я и сама ему собиралась позвонить и поздравить.

– Ты плохая! Мучаешь меня и смущаешь! – Она хрипло смеется, потом ахает и говорит: – Когда позвонишь Саймону, то сразу позвони ма.

– А что такое? Тоже стерео сломалось?

– Не шути так. У нее сердце плохо себя чувствует.

– Что случилось? – Я встревожилась. – Что-то серьезное?

– Так грустно. Помнишь ее нового бойфренда Дай-мне-гофре?

– Жай-ме Жо-фре, – по слогам произношу я.

– Ой, а я всегда так запоминала. Это все он наделал! Оказалось, что уже женатый! На дамочке из Чили. Она явилась, взяла его за ухо и увела домой.

– О нет! – Радость прилила к моим щекам, и я мысленно дала себе пощечину.

– Да-да! Ма очень злая! На прошлой неделе она покупала билеты на круиз. Этот Гофре ей сказал: заплати своей картой, я все верну. Теперь ни оплаты, ни круиза, ни возврата. Ах, бедная ма! Всегда выбирает не тех мужчин… Эй! Может, я попробую быть ей свахой? Я выберу лучше, чем она сама. Если найду хорошую пару, то мне принесет удачу.

– А если плохую?

– Тогда я все исправлю. Мой долг.

Когда мы попрощались, я подумала о долге Гуань. Неудивительно, что она рассматривает мой грядущий развод как личную и профессиональную неудачу. Гуань все еще считает, что она наша ментальная мэйпо, то есть сваха. Вряд ли у меня есть право разубеждать ее. Ведь это я попросила ее втолковать Саймону, что мы предназначены друг другу судьбой.

С Саймоном Бишопом я познакомилась больше семнадцати лет назад. В тот момент нашей жизни мы были готовы возложить свои надежды на всякую ерунду – верили в силу пирамид, бразильских амулетов в виде фиги, даже в советы Гуань и ее призраков. Мы оба были ужасно влюблены, я в Саймона, он в другую девушку. Другая девушка умерла еще до того, как я встретила Саймона, хотя я узнала об этом только три месяца спустя.

Я приметила Саймона на семинаре по лингвистике в Калифорнийском университете в Беркли в весеннем семестре 1976 года. Я сразу выделила его, потому что, как и у меня, у него было имя, которое не соответствовало азиатским чертам лица. Студентов-полукровок тогда было куда меньше, чем сейчас, и когда я смотрела на него, у меня было ощущение, что я вижу своего двойника-мужчину. Мне стало интересно, как взаимодействуют гены, почему в одном человеке доминирует один набор расовых признаков, а в другом такого же происхождения – нет. Однажды я встретила девушку по фамилии Чан. Она была голубоглазой блондинкой и устала всем объяснять, что ее не удочерили. Ее отец был китайцем. Я полагала, что предки отца тайно крутили шуры-муры с британцами или португальцами в Гонконге. Я была как та девушка, мне всегда приходилось объясняться по поводу фамилии, почему я не похожа на Лагуни. А вот мои братья выглядят почти итальянцами. Их лица более угловатые, чем мое, волосы слегка вьются и куда светлее.

Саймон не напоминал представителя какой-то конкретной расы. Он был идеально сбалансированной смесью, наполовину гавайско-китайской, наполовину англо-американской, слиянием разных генов, а не разбавлением. Когда в нашей группе по лингвистике сформировались учебные подгруппы, мы с Саймоном попали в одну и ту же. Мы не упомянули то, что мы так явно разделяли. Я помню, как он впервые заговорил о своей девушке, потому что я надеялась, что у него ее нет. Пятеро из нас зубрили вопросы к контрольной, я перечисляла признаки этрусского: мертвый язык, изолированный, не связанный с другими языками…

В середине перечисления Саймон выпалил:

– Моя девушка Эльза на стажировке в Италии видела эти невероятные этрусские гробницы!

Мы посмотрели на него – типа, и че с того? Заметьте, Саймон не сказал: «Моя девушка, которая, кстати, такая же мертвая, как этрусский язык». Он упомянул о ней вскользь, как будто она жива-здорова, путешествует по Европе и присылает открытки из Тосканы. После нескольких секунд неловкого молчания он смутился и забормотал, как делают люди, когда их застают разговаривающими с собой на улице. Бедный парень, подумала я, и в этот момент струны моего сердца зазвенели.

После занятий мы с Саймоном часто по очереди покупали друг другу кофе в «Берлоге». Там мы вливались в гул сотни других изменяющих жизнь бесед. Мы обсуждали примитивизм как концепцию западного толка. Монгрелизацию как единственный долгосрочный ответ расизму. Иронию, сатиру и пародию как глубочайшие формы правды. Он сказал, что хочет создать свою собственную философию, которая направит всю его жизнь, и внести субстантивные изменения в этот мир.

Той ночью я нашла в словаре слово «субстантивный», а потом поняла, что тоже хочу настоящей жизни. Рядом с Саймоном возникало ощущение, как будто тайная лучшая часть меня наконец вырвалась на свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но эти отношения редко выходили за рамки обычных приятных моментов: вечеринки допоздна, пьяный треп, а иногда и секс.

Все это вскоре становилось таким же затхлым, как дыхание с утра. С Саймоном я смеялась сильнее, думала глубже, более страстно относилась к жизни за пределами собственного закутка. Мы могли обмениваться идеями, как профессиональные теннисисты ударами. Мы боролись с разумом друг друга. Мы раскапывали прошлое друг друга с упоением психоаналитика.

Мне казалось, что даже жутковато, столько у нас было общего. Мы оба потеряли одного из родителей до пяти лет, Саймон – маму, я – отца. Оба завели в детстве черепашек, которые погибли геройской смертью, про моих вы помните, а черепашки Саймона умерли после того, как он нечаянно уронил их в бассейн с хлорированной водой. Мы оба в детстве были одиноки, нас поручили заботам нянек: его опекали незамужние сестры матери, а меня – Гуань.

– Моя мама оставляла меня с девицей, которая разговаривала с призраками! – как-то раз сказала ему я.

– Господи, я удивлен, почему ты не стала более психованной, чем уже есть.

Мы рассмеялись. У меня кружилась голова оттого, что мы высмеивали то, что когда-то причиняло столько боли.

– Моя мамуля… – добавила я, – типичный социальный работник, одержима идеей помощи незнакомцам и игнорирует своих домашних. Она скорее пойдет к маникюрше, чем пошевелит пальцем, чтобы помочь детям…

Саймон перебил:

– Да, даже легкое пренебрежение может причинить боль на всю жизнь!

Именно так я и чувствовала, просто не могла облечь это в слова. И тут он сжал мое сердце в тиски.

– Может, недостаток внимания и закалил тебя, сделав такой сильной.

Я с жаром закивала, а он продолжил:

– Я так подумал, потому что моя девушка – ну, ты помнишь, Эльза – лишилась обоих родителей в младенчестве. Это раз речь зашла о силе воли!

Вот так мы и проводили время вместе, будучи близки во всех отношениях до определенного момента. Я ощущала, что нас тянет друг к другу. Но с моей стороны это был сильный сексуальный импульс, а со стороны Саймона скорее прилипание из-за статического электричества, от которого он мог с легкостью избавиться.

– Эй, Лагуни, – говорил он и клал мне руку на плечо. – Я на последнем издыхании, мне пора. Если хочешь пробежаться по конспектам в выходные, то звякни!

После этих беззаботных прощаний я плелась обратно в свою квартиру, мне нечем было заняться в пятницу вечером, потому что я отказалась от свидания, надеясь, что меня пригласит Саймон. К тому времени я, как дурочка, втрескалась в Саймона – смотрела на него влюбленным взглядом, не к месту хихикала и растеряла остатки мозгов. Частенько я лежала в постели, с отвращением изнывая от нерастраченного желания. Я задавалась вопросом: я рехнулась? Это нужно только мне? Конечно, у него есть девушка. Ну и что? Как всем известно, когда ты учишься в колледже и в голове крутится миллион всяких мыслей, нынешняя пассия может за одну ночь превратиться в бывшую. Но Саймон, похоже, не замечал, что я с ним флиртую.