—     

Фашиствующие хулиганы! — посол гадливо по­морщился.— Я выполняю свой долг. Надеюсь, что в госдепартаменте это понимают. А на всякую мразь, ты права, Мэгги, надо плевать... У меня нет иной возмож­ности увидеться с русским... Все сторонятся его, как зачумленного, а на официальных завтраках и обедах он почти не бывает. Можно подумать, что это его вполне устраивает. Такой утонченный, образованный госпо­дин и вдруг такой робкий... Хинчук вел себя несколько иначе.

Поскольку надобность в конспирации отпала, Додд приказал шоферу расчехлить флаг и ехать прямо на угол Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе. Ворота роскошного особняка были гостеприимно распахнуты.

Минут пять ушло на обмен любезностями. Суриц одобрительно отозвался о речи Рузвельта, а Додд похва­лил золоченую мебель и картины старых мастеров.

—     

Я потому и увлекся историей, что слишком люб­лю старину,— зашел он издалека.— Людьми делает нас неразрывная связь с прошлым, традиции. Вы со­гласны?

—     

Вполне, мистер Додд, но традиции традициям рознь. Не все из прошлого можно принять.

—     

Я бы не рискнул ставить вопрос столь деклара­тивно. В отдельных частностях вы несомненно правы. Фашизм, например, одной рукой стремится насильст­венно воскресить кровавые обряды язычества, средне­вековую нетерпимость, а другой — разрушает драгоцен­ное наследие европейского просвещения. Одни костры из книг чего стоят! Спору нет: опасно реанимировать мертвых чудовищ, но не менее гибельно навязывать повальное забвение. Рано или поздно цивилизация вы­родится в вынужденное сообщество объятых нетерпи­мостью питекантропов. В своем роде это тот же фашизм. Культурная, историческая беспамятность прямиком ведет к рабству и одичанию. Я не прав?

—     

Вы очень оригинально раскрываете мысль,— мгновенно отреагировал Суриц.

—      

Оригинально? — Додд понял, что русский стойко придерживается выжидательного нейтралитета. Рас­считывать на встречный шаг пока не приходилось.

—     

Ничто не проходит бесследно. Культ силы не­избежно выливается в милитаризм, национальная спесь — в расовую ненависть. Кризис гуманизма ощу­щается уже в международном масштабе. Вы не нахо­дите?

—     

Что вы конкретно имеете в виду? — осторожно поинтересовался Суриц.

—     

Многое... Капитулянтские тенденции, например, обнаружившиеся в некоторых странах. Растление духа проявляется в утрате воли к сопротивлению. Это, по­жалуй, страшнее военного поражения,— с присущей ему логической плавностью Додд перешел к текущей политике.— Абиссинский негус разбит, но он не смирил­ся. Я верю в конечное торжество справедливости.

—     

Я тоже, мистер Додд,— Суриц оживился и сво­боднее откинулся в кресле.— Советский Союз с тревогой и сочувствием следит за самоотверженной борьбой абис­синского народа.

—     

Вполне естественно. У России многовековые ду­ховные связи с Абиссинией, древнейшей христианской страной. Я смотрю на эту войну как на прелюдию к мировому конфликту. Сначала огонь перекинется на Египет, затем, возможно, на Палестину и пойдет гулять, как по бикфордову шнуру... Между нами говоря, Мус­солини, подражающий Цезарю, мало чем отличается от господина Гитлера, который заимствует планы Фрид­риха Барбароссы. Оба они плохо осведомлены, не в меру романтичны и в высшей степени жестоки... Я рад, что вам понравилось обращение президента, господин по­сол. Остановить войну могут только быстрые и согласо­ванные усилия.

—     

Советское правительство готово немедленно уста­новить сотрудничество с Лигой Наций в применении санкций против Италии,— Суриц метнул насторожен­ный взгляд из-под опущенных век.— Насколько я знаю, Румыния также преисполнена готовности к решитель­ным действиям... Но этого мало.

—     

К сожалению. Слишком сложное переплетение интересов.

—     

У меня была беседа с господином Понсе. Он дал понять, что боится, как бы поражение Муссолини не подтолкнуло Гитлера к захвату Австрии. В этом есть известная логика, хотя возможна и прямо противопо­ложная точка зрения. Но мы не можем не считаться с позицией Франции.

—     

Разумеется, особенно теперь... Итало-германские разногласия по вопросу об Австрии, конечно, налицо, но я совершенно уверен, что это не приведет к серьезным противоречиям между обеими диктатурами. Искренне уважая господина Понсе, могу заметить, однако, что мнение посла далеко не всегда определяет позицию правительства. Уж нам с вами это известно. Всегда воз­можны неожиданные повороты.

—     

Многое будет зависеть от Англии.

—     

Насколько можно судить, переговоры, которые вел господин Литвинов, отличались конструктив­ностью... Не только здесь, как это видно из печати, но и в Варшаве не скрывают озабоченности.

—     

Совершенно напрасно. Мы твердо отстаиваем принцип коллективной безопасности.

—     

Лично я целиком и полностью это одобряю. Гит­лер, а в его агрессивных устремлениях не приходится сомневаться, конечно же смотрит на вещи совершенно иначе.

Додд не стал развивать мысль, полагая, что такой человек, как Суриц, понимает все с полуслова. От Уайт Холла пока не приходится ждать решительных дей­ствий, а поляки дали втянуть себя в германскую мыше­ловку. Одно лишь имя Тухачевского действует на них, как красная тряпка на быка. Немудрено, что лондон­ские переговоры подлили масла в огонь.

—     

Спасибо за вашу откровенность, мистер Додд,— с чувством поблагодарил Суриц.

—      

Надеюсь, ваше правительство прекратит пропа­ганду в Соединенных Штатах? Смею уверить, она не приносит плодов. Давайте лучше сотрудничать в об­ласти торговли и в поддержании всеобщего мира. Мы — демократия, вы — коммунисты. Каждый народ вправе иметь ту форму правления, какая ему нравится, и не должен вмешиваться в дела других народов.

—     

В принципе это верно. Сделаю все от меня зави­сящее.

Простились почти сердечно, соединенные невеселой заботой.

—     

Домой, мистер Додд? — спросил шофер, преду­предительно раскрыв дверцу.

Черный, сверкающий в вечерних огнях «бьюик» со звездно-полосатым флагом развернулся у Бранденбургских ворот.

По пути в резиденцию чуть было не случился ин­цидент. Спасло мастерство водителя. Машина проско­чила в каком-нибудь сантиметре от неожиданно выле­тевшего на перекресток мебельного фургона. «Сокра­тилась безработица,— подумал посол,— у людей поя­вились деньги на приличную обстановку. Зачем им война?»

Волны эфира, «молнии» телеграфа, белые стаи газет. Самолеты, поезда, пароходы. Через океаны и континен­ты. Ночью и днем, днем и ночью.

И день таит ночной кошмар, и ночь притворяется спящей. Озаренные площади, скользкие улочки в таин­ственном мерцании снега, выхлопы пара и музыки из ресторанных дверей. Льды под Каменным мостом от­кликаются на бой курантов дрожью огней. Фонарные ожерелья протянулись от Балчуга до Моховой и даль­ше — в тайну и неизвестность. Плавным изгибом — вдоль набережных Таганки и Парка культуры, пре­рывистыми зигзагами сквозь темень и пургу, заплу­тавшую в переулках Бутырского вала.

Шумят вокзалы, поспевает плавка в мартенах, метро­строевцы откачивают из туннеля песчаную жижу, бла­гоухает ванилью и шоколадом «Рот-Фронт». Жарко дышит дымящая ТЭЦ, мелькают колесики счетчиков, отдохнувшие следователи врубают свои лампы, прос­вечивающие насквозь.

Ночи Москвы — электрический пир пятилетки. Пунк­тиры света во мгле.

Выждав минуту, Поскребышев вошел в кабинет вслед за Сталиным и положил на стол запечатанный пакет от Ежова. Лысый, кругленький, он вкатился, как колобок, и так же бесшумно выкатился. Гимнастерка с пустыми, без знаков различия, петлицами придавала ему особо комичный вид. Сталин вскрыл плотный кон­верт, не тронув сургучных печатей. Стопка машино­писных листов содержала подробный обзор иностран­ной печати, освещавшей визит замнаркома Тухачев­ского в Англию. На отдельных страницах были накле­ены вырезки из «Правды» и «Красной звезды».