Иноземец имеет еще годовое жалованье и по всей стране освобожден от таможенных пошлин вместе со своими слугами.

Раньше некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться на суд по искам русских, хотя бы те и обвиняли их, кроме двух сроков в году: дня Рождества Христова и Петра и Павла. В грамоте писалось еще имя особого пристава, который только и мог вызвать на суд иноземца в эти два праздника. А если приходил другой пристав, имени которого не значилось в грамоте, и требовал иноземца на суд, то иноземец был волен на своем дворе пристава этого бить, одним словом, обойтись с ним по своему желанию. Если пристав жаловался на иноземца, то сам же и бывал бит или как-нибудь иначе наказан. Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских. Так великий князь узнаёт все обстоятельства всех окрестных дел.

В Москву приехали рано утром. Голова была не свежа – коньяк еще запускал в неё свои коричневые иглы.

– Гостиница «Центральная»?.. Там же ремонт, кажется? – сказал таксист и справился по связи с диспетчером. – А, понял… Понял… Понял… – а на мой вопрос, в чем дело, объяснил: – Перенесли на время ремонта… Да не сказать, чтоб уж очень близко…

Пока ехали в гостиницу, я смотрел в окно. Да, в моих гимназических учебниках всё было правильно описано: «Москва – это большой и красивый город с высокими домами и зелеными парками. По широким улицам Москвы бегут трамваи, автомобили, автобусы, а под городом идут поезда метро. На поездах метро тысячи людей утром едут на работу, а вечером – домой, в театры, в кино и клубы»…

Да, но отчего такие широкие улицы? Неужели раньше, во времена Ивана Грозного и Петра Большого, строили такие широкие улицы?.. Ведь и людей было мало, и машин не было… Не могли же цари предвидеть автобум (пусть Исидор простит мне это слово)?…

Я решился спросить об этом шофера, светлого крепыша в клетчатой ковбойке нараспашку, с крестом на шее. Он весело ответил:

– Иван сидел в Кремле и носа из-за стен не высовывал, как и эти сейчас!

Я возразил ему, что Иван Грозный был кровосос и кровопей, народ притеснял, я много читал про это.

– Кто ж не притесняет?.. Уж он-то, конечно, кровь пил будь здоров, без вопросов, но и о державе заботился – вон Сибирь прирастил, татарву в Казани усмирил, всякую чухну на место поставил… А эти только растаскивают, от Сибири скоро ничего не останется… Тут такое дело – пока кнутом не врежешь – мужик не чешется. А правда, что в Германии его Иваном Страшным называют – Иван дер Шреклихе?

– Да, Шреклихе, Страшный. А вы… откуда узнаете? – удивился я.

Шофер продолжал прикидывать:

– Наверно, для нас он был Грозный, а для вас – Страшный.

– Может быть. А как знаете?

– Да еще со школы в голове застряло. Мы нем-язык учили. Знаешь, бывает, что-то западёт куда-то туда, завалится далеко и лежит там до поры до времени…

От такого обилия глаголов и наречий голова пошла кругом, но я ответил:

– Да, понимаю.

– А Иван мужик суровый был, беспорядка не терпел… А знаешь, почему он своего сына укокошил?

– Кокоша? Сказка? – вспомнилось что-то смутное про крокодила.

– Какая сказка – реально убил! Ну, в музее еще не был, картину Репина не видел, нет? Он еще такими дикими глазами смотрит…

– За изменство? – предположил я.

– Не, за измену это Петр… и Тарас Бульба… Какое там!.. За бабу!.. Прикинь, ходит как-то царь ночью по Кремлю, не спится ему, бессонница заколебала, и вдруг видит – сноха беременная, босая, по коридору тихо пробирается… Сноха?.. Ну, жена сына… невестка, одним словом… В исподнем, брюхатая, босая, по темным коридорам шастает!.. Ну, Грозный её и оттаскал за волосья – куда, мол, сука, крадешься, людей пугаешь?.. К полюбовнику нешто, блядина эдакая?

– Эдакая? – уточнил я слово.

Шофер, заложив крутой поворот, объяснил:

– Такая, значит… Ну, так говорят: такая-сякая-эдакая… Курвятина, словом. А сын проснулся и за жену вступаться начал, царь и огрел его посохом. А чего, в натуре – отцу перечить?.. Да еще такому?.. Будь мой отец или дядя – Грозный, я бы как мышь в шоколаде катался… Не рассчитал малость владыка – или в темноте не видать было – в висок угодил… А может, и самозащита была – сын с кулаками на него кинулся, а он жезлом неудачно отмахнулся…

– А не могло быть тут… адьюльтер между царем и этой эдакой снохой?.. А сын их увидел? – предположил я, вспомнив наших Каролингов, сплошь и рядом со своими дочерьми, сестрами и внучками спавшими.

– Может, и так… Кто царю перечить может?.. Но, по-любому, сам подрубил Рюриковичей… Вот что одна глупая босая баба сделать может! А потом пришли эти… Романовы с улицы… И началась дребедень.

– А знаете, мой прапрапредок служил у Грозного, опричник был… – сообщил я, чем вызвал его большое удивление:

– Иди ты! Как это? С какого бодуна?

– Да, он был бодун…

И я, не удержавшись, коротко пересказал ему то, что знал от мамы: этот Генрих фон Штаден родился в Мюнстере, учился на пастора, но повздорил с учителем, после чего сбежал к дяде, где научился строить крепостной вал. Оттуда, подравшись с кем-то, сбежал в Ригу (где решили возводить новый вал – на юге шевелились русские войска, было опасно). Там он жил хорошо, делал какие-то темные пушные гешефты с русскими, немного научился их разговору. Потом Ригу осадили войска Ивана Страшного, стало голодно и опасно, но Генрих продолжал ночами выезжать за вал к любовнице, где и был пойман русским дозором, но сумел внушить им, что он – перебежчик, знает чертежи крепости и как раз шел к русскому царю сдаваться. Ему поверили, хоть чертежей он представить не смог, сказав, что они тяжёлые, у него в Риге под койкой спрятаны, он, если надо, по памяти нарисует или, если отпустят, принесёт. Его даже взяли толмачом и представили великому князю, которому он понравился.

Шофер слушал, открыв рот, и забыл поворот к гостинице. Пришлось ехать назад. За свою ошибку он почему-то начал ругать правительство, но так быстро и дробно, что я ничего не успел расслышать, кроме последней фразы:

– Бычатина копытом бьет… Дума-Шмума! – отметив эту странную контаминацию («дума-шмума»), и, чтобы поддержать разговор, сообщил ему в шутку, что по-немецки «dumm» означает «глупый», «дурак», так что «дума» выходит – «собрание глупцов», но тут же, чтобы он не обиделся, объяснил, что так бывает в языках: вот, по-польски «урода» – красавица, а по-русски – наоборот. И в шутку добавил:

– Или по-немецки «херр» – это «господин», а по-русскому вы сам знаете, что…

Это его развеселило.

– У нас точно так: сколько ни думай, все один хер глупость выйдет! Даже стишок такой есть: «Как у нас на месте лобном, на народной площади, калачи так славно сдобны, что наешься – и перди»…

Потом он c политики переключился на богатеев-евреев – вы, немцы, молодцы, правильно Гитлер евреев долбил, захватили весь мир, Россию растащили по кускам, своим шлюхам ненасытным брюлики дарят за народные деньги (я в эти разговоры старался не вникать – нам Конституцией запрещено слушать ругательства в адрес евреев, наговорились в свое время, хватит); он долго перечислял фамилии на «ович» и «ский», а потом вдруг предложил «чистую телочку за полтинничек»:

– От себя отрываю, только по дружбе! Тихая, дома сидит, учится…

– Нет, спасибо великое, я свою имею, Машу! – ответил я.

– Имеешь – ну и имей, – усмехнулся он. – А то смотри – телочка первый сорт, юненькая совсем… Я понимаю: чем баба сучее и блядистее, тем её приятнее жарить, но и в целочках есть свой смак…

– Не надо жарить, – твердо отказался я.

– Ну, бывай! Генриху привет!

В гостинице, в номере за 300 евро (где, однако, не было ни мини-бара, ни халата, ни тапочек, ни расчесок в бумажных футлярах, ни шампуня) я позвонил со своего мобильного Маше, но металлический голос сообщил, что абонент недоступен. Мы никогда не говорили с ней по телефону, только списывались по Интернету, но она ведь знала, что я приезжаю… Надо бы спросить у портье, как тут правильно звонить-позвонить.