– Вас всех и не углядишь, – неприязненно сказала она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. – Можете идти. Свободны.

Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у нас в семье. Она – единственная – осталась от дяди Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где просидел после войны десять лет, пока ловили бывших эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу, я схожу с ума – в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал… А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).

Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок. Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых – мать или плод, оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще говорила, что я родился такой белый, что меня носили по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»

Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал, сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.

А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор о продаже дома.

Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.

Комната была большая, перегорожена шкафами, со старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на тонком матрасе.

Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят – ждал важного звонка. Когда я решил прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:

– Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай – всё палёное.

– Что это – палёное?

– Ну, не настоящее, люди сами химичат… – А Настя добавила:

– И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб, тем опаснее…

Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем красивее бутылки, тем содержимое лучше.

– А у нас – наоборот… – объяснила членистоногая девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). – Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какни-будия…

Выпивку я покупать не собирался, но совет принял и попросил Виталика объяснить суть проблемы.

– Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят – и готово, в магазине такая бутылка стоит пятьсот – тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…

– Если не в пятнадцать. – Волоокая Настя опять подалась вперед. – Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.

– А где эти блямбы, пломбы берут-найти?

Виталик равнодушно пожал плечами:

– Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят. Или вообще покупают прямо там, где их печатают… Короче, кому как удобно.

Я был удивлён. Если про все эти махинации знают Виталик и Настя – значит, и милиция должна знать?

– А как же? Милиция всё это дело крышует… – Виталик поднял руки над головой. – Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают – за бабки, разумеется… Как же без них?

Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что милиция – это наиболее опасный сегмент российского социума, от неё лучше держаться подальше и что сам министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу, но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт с полчаса…

Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами – чем они лучше (или хуже):

– Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась в пыль…

– Верно! – подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников, химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке срок годности закончился, перебивают бирки-цены и толкают, как свежие. – Типа того, что народ всё схавает и не подавится.

– У нас при советской власти животы ко всякой дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется, ты поосторожнее, – предупредил Виталик.

– Куда накроется? Чем?

– К ебене фене, медным тазом…

Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.

Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На сто ле даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек у окна. Рядом за столиком – мужчина невеселого вида за кружкой пива. Приблизилась официантка.

– Я слушаю вас. – Она со вздохом вытащила карандаш.

– Что есть тут? – вежливо спросил я.

– Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… – глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.

– Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..

– Поесть? – удивилась она. – Кура гриль. Но я лично вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, – прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.

Я читал дальше:

– Бульон с гренками есть?

– Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так что не переживайте.

– Вот, еще: ветчина с хреном.

– Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…

– Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?

– Это можно, – встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. – Пирожные хорошие.

– И бутерброд, тут написанный.

– Хорошо, с сыром.

Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил у меня негромко:

– Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?

– Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? – удивился я.

– Разрешите? – И он пересел ко мне. – Обстоятельства. Деньги нужны.