Тем временем ямские лошади и с ними один дворянин были уже наготове, и в шесть дней я доехал на ямских от Дерпта до Москвы.
Там я был доставлен в Посольский приказ, и дьяк Андрей Васильевич расспрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне разрешили открыть корчму и немедленно выдали «память», или памятную записку, – на основании ее каждый день я мог требовать и получать полтора ведра меда и 4 деньги кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой.
По возвращении великого князя на Москву я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: «Хлеба есть», – этими словами приглашая меня к столу. Тогда же мне и дана «память» в Поместный приказ, и я получил село Тесмино со всеми приписными к нему деревнями.
Итак, я делал большую карьеру: великий князь знал меня, а я его.
Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно.
Из наших при дворе великого князя было только четыре настоящих немца: два лифляндских дворянина: Иоганн Таубе и Еларт Крузе, – я – Генрих Штаден – и Каспар Эльферфельд; этот последний был в Германии в Петерсгагене ланд-дростом и доктором права. Сердца обоих лифляндских дворян лежали к польскому королевству, и в конце концов они ухитрились со всем своим добром, с женами и детьми добраться до короля Сигизмунда Августа.
Каспар Эльферфельд видел, как я наживал большие деньги корчемством (русским великий князь запрещает держать корчмы), а потому он решил отнять их от меня и устроил следующее. Взял ларь или сундук; снизу в дне прорезал отверстие, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня в корчме, стали пить. Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч талеров, сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных, чтобы доказать преступление. В Русской земле все люди имеют к таким делам большую охоту, поэтому тут же и дали, что он просил. Затем Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, как-то странно переодетый, а целовальники и приказные нашли, конечно, и его якобы сбежавших слуг, и сани с лошадьми, и сундук. Меня тогда в корчме не было.
Все были довольны, но Каспар Эльферфельд захотел дать волю своему высокомерию; с досадой он поднялся вверх по лестнице в расчете найти меня в горнице, но мой слуга Альбрехт оглушил его и сбросил вниз. Целовальники и приказные забрали Альбрехта вместе со слугами, санями и лошадьми Эльферфельда и поволокли всё на Судный двор. Перевязанный сундук со всем, что в нем было, был также притащен на суд.
Тогда Каспар начал свою жалобу: «Государи мои! Эти слуги мои украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Денег в сундуке нет! Давай мне назад мои деньги!» Но Альбрехт отвечал: «Нет у меня твоих денег!» – «Твой господин, – продолжал Эльферфельд, – держит корчму и много там бывает убийств». – «Позвольте мне, – возразил мой дворецкий, обращаясь к судьям, – прямо отсюда, так, как я здесь стою, пройти на его, Эльферфельда, двор. Я хочу доказать, что у него в подклетях или под полом лежат мертвые тела». Тогда тот струсил, а судьи были очень довольны.
Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам: «Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого». Эльферфельд косо взглянул на меня, я на него – дружелюбно. Бояре же сказали нам обоим: «Договаривайтесь друг с другом». – «Я готов», – отвечал я.
Итак, мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его двор, где сказал ему: «Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно и оставайтесь моим приятелем и земляком». – «А сколько же вы готовы дать?» – спросил тот. «Двести рублей», – ответил я. Этим он удовлетворился. «Однако, – продолжал я, – у меня нет сейчас таких денег». – «Так напишите расписку – я готов поверить вам на год». Я написал ему расписку и приветливо передал ее.
Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались – он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить.
Но скоро Эльферфельд возвратил мне мою расписку, потому что около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. За одним обедом я встал и сказал ему громким голосом: «Каспар Эльферфельд! Я порешил убить тебя на площади у твоего двора за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся». Этого тучного и богатого господина, обучавшегося юриспруденции, я ударил этими словами прямо по сердцу, да так здорово, что он оробел смертельно и, не говоря ни слова, поднялся, ушел и принес мне обратно мою расписку.
Кончил он плохо. Во время чумы великий князь послал одного дворянина в Москву, чтобы переправить Каспара Эльферфельда в места, не тронутые чумой. Между тем Бог послал на Каспара чуму: он умер и был зарыт во дворе. Тогда я просил одного из начальных бояр, чтобы он разрешил мне вырыть тело и похоронить его в склепе, который покойный заранее приказал выложить из кирпичей вне города в Наливках, где хоронились все христиане, как немцы, так и другие иноземцы. «Когда пройдет чума, – ответили мне, – тогда это можно сделать».
Великий князь приказал выдать мне грамоту, что русские могут вчинять иск мне и всем моим людям и крестьянам только в день рождества Христова и св. Петра и Павла. Но всякий остерегся бы сделать это. Ведь жил я все больше на Москве и был близок великому князю.
Вообще если кто-нибудь – безразлично кто, но только не еврей – приходит на русскую границу, его тотчас же опрашивают, зачем он пришел. Все его сообщения и речи тайно записываются и запечатываются. А его самого немедленно отправляют на ямских с дворянином к Москве, куда доставляют его в 6 или 7 дней. В Москве его снова тайно и подробно расспрашивают обо всех обстоятельствах, и, если его показания согласуются с тем, что он говорил на границе, ему дают тем большую веру и жалуют его. Не смотрят ни на лицо, ни на одежду, ни на знатность, но ко всем его речам относятся с большим вниманием. В тот самый день, когда он приходит на границу, ему выдаются еще деньги на корм до Москвы. В Москве также в день приезда выдают ему «кормовую память», т. е. записку о кормовых деньгах.
В Москве устроен особый двор, где ставят мед вареный и невареный. Здесь все иноземцы ежедневно получают свои кормовые деньги согласно с «памятью» – один больше, другой меньше.
Ему же выдается «память» в Поместную избу или приказ о том, что великий князь пожаловал ему 100, 200, 300 или 400 четвертей поместья. И уже сам иноземец должен приискивать себе поместье и расспрашивать там и здесь, где какой дворянин умер без наследников или убит на войне. В таких случаях вдовам давалось немного на прожиток. Затем иноземцу отделялось по книгам по его указанию. Озимое он получает в земле, а для покупки семян на яровое ему даются деньги. Еще некая сумма денег жалуется ему на обзаведение. Вместе с тем жалуется ему платье, сукно и шелковая одежда, несколько золотых, кафтаны, подбитые беличьим мехом или соболями. А когда иноземец снимал жатву, с него вычитывали кормовые деньги.
До пожара Москвы великий князь давал обычно иноземцу двор на Москве; теперь же ему дают дворовое место в 40 саженей длины и ширины на Болвановке за городом, если только он из конных немецких воинских людей: пешие в счет не идут. Это место ему огораживается, и иноземец волен здесь строиться, как ему угодно. Если же он попросит у великого князя на постройку дома, ему по его ходатайству выдается еще кое-что. Во дворе он волен держать и кабак: русским это запрещено, у них это считается большим позором.
