Он не отвечал. Учащенное дыхание, прежде доносившееся из машины, теперь внезапно умолкло. Возня прекратилась.

Наклонившись вперед, мистер Бритт приложил ухо к мусорному контейнеру. Сейчас оттуда не было слышно ни шороха, только тихое попискивание под самой крышкой. Потом возникло какое-то шевеление. Как будто рука, отделенная от тела, продолжала двигаться и бороться сама по себе. Как будто внутри металась какая-то мелкая тварь.

— Я залез в контейнер, потому что мне негде ночевать, — выдавил узник.

— Так я тебе и поверил! — сказал мистер Бритт.

Он забрался в машину и, усевшись на кожаное сиденье, поставил ногу на педаль газа.

— Ты в своем уме? — вскричал тот же голос из-под крышки.

Внутри что-то завозилось, как будто большое тело возобновило борьбу и тяжело задышало, как прежде. Это было так неожиданно, что мистер Бритт, едва не свалившись со своего насеста, оглянулся назад, на крышку мусоросборника.

— Не стану тебя вытаскивать, хоть убей, — сказал он.

— Почему? — возвысился слабеющий голос.

— Потому, — отрубил мистер Бритт. — Некогда мне, работа стоит.

Он завел машину. Гром двигателя и шарканье щеток заглушили отчаянный крик пленника. Вцепившись в руль и глядя перед собой увлажнившимися глазами, мистер Бритт наводил чистоту на безмолвных городских улицах пять минут, десять, полчаса, час, еще два часа: он без устали подметал и выскребал, всасывал билеты, расчески, этикетки от консервных банок.

Так прошло три часа. Ровно в четыре утра Бритт подъехал к городской свалке, которая зловещей лавиной спускалась в темный овраг. Он дал задний ход и ненадолго заглушил двигатель у самой кромки обрыва.

Из мусоросборника не доносилось ни звука.

Он выждал, но не услышал ничего, кроме биения собственного пульса.

Мистер Бритт нажал на рычаг. Груз из веток и пыли, бумажек и билетов, наклеек и листьев пополз книзу и стал расти аккуратной пирамидой на краю оврага. Когда из бака высыпалось все без остатка, мусорщик дернул за рычаг, с лязгом захлопнул крышку, оглядел неподвижный холм и двинулся в обратный путь.

Ехать было всего ничего — три квартала. Добравшись до дому, он поставил машину у тротуара и отправился спать. Но его одолела бессонница. В тишине спальни он то и дело поднимался с кровати, подходил к окну и смотрел в сторону оврага. Один раз даже взялся за дверную ручку, ступил на порог, но тут же захлопнул дверь и вернулся в постель. Впрочем, поспать так и не удалось.

Промаявшись до семи утра, он стал готовить себе кофе; тут до его слуха донесся знакомый свист. Мимо проходил тринадцатилетний Джим Смит, живший по ту сторону оврага. Юный Джим шел на рыбалку. Каждое утро, насвистывая один и тот же мотив, он шагал к озеру по окутанной туманом улице и всегда останавливался порыться на свалке — поискать монетки в десять и двадцать пять центов, а также оранжевые крышки от бутылок, которые можно пришпилить к рубашке. Отдернув занавески, мистер Бритт выглянул из окна, в утреннюю рассветную дымку, и увидел неунывающего Джима Смита с удочкой на плече. На конце лески, прикрепленной к удилищу, серым маятником раскачивалась в тумане дохлая крыса.

Мистер Бритт допил кофе, забрался под одеяло и уснул безмятежным сном, какой приходит только к праведникам и победителям.

Он положил револьвер обратно в ящик стола и запер его.

Нет, не так. Так Луиза не будет мучиться. Она умрет, все кончится, и никаких мучений. Для него же было чрезвычайно важно, чтобы ее смерть была прежде всего долгой. Долгой и изощренной. Как продлить ее мучения? И главное, как это осуществить? М-да.

Стоя перед зеркалом в спальне, мужчина аккуратно застегнул запонки на манжетах. Он достаточно долго стоял, слушая, как внизу, за стенами этого уютного двухэтажного дома, по улице носятся дети; эти дети — шуршат, словно мыши, словно опавшие листья.

По детскому шуму можно было определить, какой сегодня день. По их крикам можно было понять, что сегодня за вечер. Узнать, что год клонится к закату. Октябрь. Последний день октября с его масками-черепами, выдолбленными тыквами и запахом свечного воска.

Нет. Все зашло слишком далеко. Октябрь не принес улучшения. Если не стало еще хуже. Он поправил черный галстук-бабочку. «Если бы сейчас была весна, — медленно, спокойно, равнодушно кивнул он своему отражению в зеркале, — возможно, еще был бы шанс». Но сегодня весь мир рассыпается в прах. Нет больше зелени весны, ее свежести, ее надежд.

В гостиной послышался негромкий топот ног. «Это Мэрион, — сказал он себе. — Моя малышка. Восемь молчаливых годков. Без единого слова. Только сияющие серые глаза и любопытный маленький ротик». Дочь весь вечер бегала из дома на улицу и обратно, примеряя разные маски и советуясь с ним, какая из них самая ужасная и страшная. В конце концов они оба остановились на маске скелета. Она была «страшенная»! И перепугает всех «до смерти»!

Он снова поймал в зеркале свой долгий взгляд, полный раздумий и сомнений. Он никогда не любил октябрь. С тех самых пор, когда много лет назад впервые лег на осенние листья перед домом бабушки, и услышал шум ветра, и увидел голые деревья. И почему-то заплакал. Каждый год к нему возвращалась часть этой тоски. И всегда исчезала с весной.

Но сегодня все было иначе. Он чувствовал, что эта осень придет и будет длиться миллионы лет.

Весны не будет.

Весь вечер он тихо плакал. Но ни следа этих слез не было заметно на его лице. Они запрятались где-то глубоко внутри и лились, лились беспрестанно.

Суетливый дом был наполнен густым приторным запахом сладостей. Луиза выложила на тарелки яблоки в новой кожуре из сахарной глазури; в больших чашах был свежеприготовленный пунш, над каждой дверью висели на нитках яблоки, из каждого морозного окна глядели треугольными глазами выдолбленные и продырявленные тыквы. В центре гостиной уже стоял бочонок с водой, а рядом лежал мешок с яблоками, приготовленными для макания. Не хватало лишь катализатора, ватаги ребятишек, чтобы яблоки начали плюхаться в воду, раскачиваться, как маятники, в запруженных проемах дверей, леденцы — таять, а комнаты — наполняться криками ужаса и восторга, что, впрочем, одно и то же.

Но пока в доме шли молчаливые приготовления. И кое-что еще.

Сегодня Луиза все время ухитрялась находиться в любой другой комнате, кроме той, где был он. Это был ее изощренный способ выразить: «Посмотри, Майк, как я занята! Я так занята, что, когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, мне каждый раз нужно кое-что сделать в другой! Только посмотри, как я верчусь!»

Какое-то время он подыгрывал ей в этой отвратительной ребяческой игре. Когда она была на кухне, он приходил туда со словами: «Мне нужен стакан воды». Мгновение спустя, когда он стоял и пил воду, она, как хрустальная фея, колдовала над карамельным варевом, булькавшим, словно доисторический котел, на плите, и вдруг говорила: «О, мне же надо зажечь свечи в тыквах!» — и бросалась в гостиную зажигать улыбки в тыквенных головах. Он входил туда вслед за ней, говоря: «Мне нужна моя трубка». «Ах, сидр!» — восклицала она, убегая в столовую. «Я сам проверю сидр!» — говорил он. Но когда он попытался последовать за ней, она умчалась в ванную и закрыла за собой дверь.

Он постоял за дверью, улыбаясь странной, бесчувственной улыбкой, держа во рту остывшую трубку, а затем, устав от этой игры, из упрямства прождал еще пять минут. Из ванной не доносилось ни звука. И чтобы не доставлять ей лишней радости от сознания того, что он караулит ее у двери, он в раздражении вдруг резко повернулся и пошел наверх, весело насвистывая.

Поднявшись по лестнице, он остановился. Наконец он услышал, как открылась щеколда на двери в ванной, Луиза вышла, и жизнь на первом этаже пошла своим чередом, как в джунглях, когда опасность миновала и антилопы возвращаются к водопою.

И теперь, когда он поправил галстук и надел черный пиджак, в гостиной прошелестели мышиные шажки. В дверях появилась Мэрион, вся разрисованная под скелет.