— Я… юб-б-б-б-б-б… бя-я-я-я-я-я!..

Он замолк, задрожал, напрягся всем телом и попытался, тщетно, выкрикнуть снова:

— Я… лю-ю-ю-ю-ю-ю-ю… б-б-б-б… я-я-я-я-я-я-я!

— О отец! — воскликнул я. — Позволь, я скажу это за тебя!

Он стоял неподвижно и ждал.

— Ты пытался сказать: я… люблю… тебя?

— Д-д-д-да-а-а-а-а!.. — крикнул он. И наконец у него совсем ясно вырвалось: — О да!

— О отец, — произнес я, обезумев от печали и счастья, от радости и утраты. — О папа, милый папа, я тоже тебя люблю!

Мы прижались друг к другу. И стояли, крепко обнявшись.

Я плакал.

И вдруг увидел, как из этого высохшего колодца, из глубины страшной плоти моего отца выдавились несколько слезинок и, задрожав, заблестели на его веках.

Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.

Зачем ты привел меня сюда?

Зачем это желание, зачем этот дар, зачем эта снежная ночь?

Потому что нам надо было сказать, прежде чем навсегда закроется дверь, то, что мы никогда не говорили друг другу при жизни.

И теперь слова были сказаны, и мы стояли, обнявшись, посреди этой глуши: отец и сын, сын и отец — две части одного целого, вдруг обернувшегося радостью.

Слезы на моих щеках превращались в лед.

Мы долго стояли на холодном ветру, под снегопадом, пока не услышали, как колокола пробили три четверти первого, а мы все стояли в снежной ночи, не говоря больше ни слова — все было сказано, — пока наконец не истек наш час.

И над всем белым миром часы, пробившие первый час этого рождественского утра, когда новорожденный Христос лежал на чистой соломе, возвестили конец того дара, что так быстро ускользнул из наших онемевших рук.

Мой отец держал меня в своих объятиях.

Последний звук колокола замер вдали.

Я почувствовал, как отец отступил от меня, но уже легко.

Его пальцы коснулись моей щеки.

Я услышал его удаляющиеся шаги по снегу.

Звук его шагов замер вместе с последним плачем внутри меня.

Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как он идет уже метрах в ста от меня. Он обернулся и махнул мне рукой.

Завеса снега опустилась над ним.

«Как смело, — подумал я, — идешь ты сейчас туда, старик, не жалуясь».

И зашагал в город.

Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он посмотрел на мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.

Наверху меня ждала постель, похожая на огромный белый сугроб.

Снегопад за моим окном простирался на тысячу миль к северу, пять тысяч миль к востоку, две тысячи миль к западу и сотню миль к югу. Снег заметал все и вся. И две цепочки следов на окраине города: одна вела в город, другая терялась среди могил.

Я лежал в своей снежной постели и вспоминал лицо отца, когда он помахал мне рукой, а потом повернулся и пошел прочь.

Это было лицо самого молодого, самого счастливого человека, какого я когда-либо видел.

И тогда я уснул и перестал плакать.

Старый трясущийся «фордик» ехал по дороге, зарываясь носом в желтые хлопья пыли, которые еще с час будут кружить, прежде чем снова осесть среди той особенной дремоты, которая окутывает все вокруг в самый разгар июля. Где-то далеко их ожидало озеро, прохладно-голубой бриллиант, купающийся в сочно-зеленой траве, но до него действительно было еще далеко, и Нева с Дутом тряслись в своей консервной банке, каждый винтик которой раскалился докрасна, на заднем сиденье в термосе бултыхался лимонад, а на коленях Дуга медленно закисали сэндвичи с круто поперченной ветчиной. И мальчик, и его тетя жадно вдыхали горячий воздух, который еще более раскалялся от их разговоров.

— Я пожиратель огня, — сказал Дуглас. — Я словно огонь глотаю. Черт, да где же оно, наконец, это озеро!

Вдруг впереди на обочине показался человек.

Рубашка его была расстегнута на груди, обнажая загорелое тело, волосы выцвели настолько, что были похожи на колосья спелой июльской пшеницы, ослепительно голубые глаза сверкали в сеточке лучистых морщинок. Он вяло махнул рукой, изнывая от жары.

Нева резко нажала на педаль тормоза. Яростно взметнувшиеся клубы пыли на мгновение заслонили фигуру человека. Когда золотистая пыль рассеялась, его желтые, словно кошачьи, глаза злобно сверкнули, бросая вызов палящему солнцу и обжигающему ветру.

Он в упор посмотрел на Дугласа.

Дуглас нервно отвел взгляд.

Ибо через поле, заросшее высокой желтой травой, выжженной и высушенной за восемь недель засухи, тянулся след этого человека. В том месте, где человек прокладывал себе путь в сторону дороги, виднелась тропа из примятой травы. Тропа эта уходила так далеко, насколько хватало глаз, к сухим болотам и пересохшему руслу речки, в котором не было ничего, кроме раскалившейся на солнце гальки, пышущих жаром камней и плавящегося песка.

— Черт бы меня побрал, вы все-таки остановились! — сердито прокричал человек.

— Черт бы меня побрал, да, — крикнула ему в ответ Нева. — Куда вам нужно?

— Куда-нибудь. — Человек легко, как кошка, подпрыгнул и плюхнулся на заднее сиденье. — Поехали. Надо от него удрать! Я имел в виду, от солнца, конечно! — Он указал вперед. — Жми на газ! Или мы все сойдем с ума!

Нева нажала на газ. Машина взметнула гравий и легко заскользила по нетронутой раскаленно-белой пыли, лишь иногда снисходя до того, чтобы отбросить с дороги какой-нибудь камешек или клюнуть носом в булыжник. Громыхающая таратайка уверенно неслась вперед. Несмотря на это, человек крикнул:

— Выжми из нее семьдесят, восемьдесят, черт тебя дери, девяносто!

Нева метнула в нахального льва — сидящего сзади непрошеного гостя — искрометный критический взгляд, выясняя, достаточно ли этого, чтобы гость заткнул свою пасть. Пасть заткнулась.

Ну конечно, именно так Дуглас и представлял себе этого зверя. Не чужаком, нет, не заправским автостопером, а непрошеным гостем. Всего через пару минут после того, как этот тип со звериной гривой и звериным дыханием запрыгнул в пылающую жаром машину, ему удалось настроить против себя всех — саму атмосферу, автомобиль; Дуга и его почтенную, обливающуюся потом тетушку. Пригнувшись к рулю, она бережно вела машину сквозь непрекращающиеся знойные бури и вихри гравия.

Тем временем расположившееся на заднем сиденье существо с огромной львиной гривой и леденцово-мятными желтыми глазами облизнуло губы и, глядя в зеркало заднего вида, уставилось прямо на Дуга. Оно подмигнуло. Дуглас попытался подмигнуть ему в ответ, но веко почему-то никак не хотело закрываться.

— Вы когда-нибудь задумывались… — прокричал мужчина.

— Что? — крикнула в ответ Нева.

— Вы когда-нибудь задумывались, — еще громче заорал мужчина, склоняясь вперед, чтобы оказаться между ними, — от чего именно вы сходите с ума: из-за погоды или потому что вы и так сумасшедшие?

Это был неожиданный вопрос, от которого они сразу похолодели, несмотря на то что вокруг было жарко, как в доменной печи.

— Я не совсем понимаю, — сказала Нева.

— Никто не понимает! — От мужчины воняло, как из львиной клетки. Его тонкие руки угрожающе свисали между ними, нервно завязывая и развязывая невидимую струну. Он дергался так, будто у него под мышками были гнезда горящих волос. — В такие дни, как этот, все демоны ада, живущие в вашей голове, срываются с цепи. Люцифер родился в такой день, как этот, в такой вот пустыне, — сказал мужчина. — Когда повсюду были лишь огонь, пламя и дым, — продолжал он, — И все раскалилось до такой степени, что невозможно дотронуться, и даже люди не хотели, чтобы к ним прикасались.

Он толкнул под локоть тетушку, ткнул локтем мальчика.

Оба отскочили подальше.

— Видите? — Мужчина улыбнулся, — В такой день, как этот, начинаешь задумываться о многом. — Он снова улыбнулся. — Разве не в такое лето семнадцатилетние кузнечики обычно налетают тучами, опустошая все, как чума? Просто потому, что их становится очень много?