Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.
Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.
Он подошел к двери и повернул ключ.
— Ну, что там?
— Марковяк пришел, ваше сиятельство.
— Хорошо. Никого не впускай, слышишь!
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.
— Ты слышал, что случилось?
Мужик низко поклонился.
— Мне говорили, ваше сиятельство.
— Кто тебе говорил?
Марковяк беспокойно шевельнулся.
— Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.
Остшеньский нахмурил густые седые брови.
— Разведай-ка мне это.
— А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?
— Нет.
Марковяк обрадовался.
— О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать — оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.
Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.
— А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?
— Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.
— Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…
— Надо мной не каплет. У меня время есть, — твердо сказал Остшеньский.
— Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, — захихикал Марковяк. — Тише едешь — дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…
— Ну, как там староста в Мацькове?
— Это насчет этого, извиняюсь, протока?
— Да.
— А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!
— Скажи ему, что я две тысячи дам.
— Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…
— Что — только?
— Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали — только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…
Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.
— Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?
Марковяк мгновение соображал.
— Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего — Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, — отсчитывал он по пальцам, — ну и еще Стоковский и Ковальчук.
Граф кивал головой, запоминая.
— Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?
— А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.
— Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?
— Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.
— Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.
— Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…
— Чего опять надо?
— Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут — две лошаденки…
— Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…
— Ладно, иди.
— Иду, иду, минуточку только…
Он снова наклонился к графу.
— Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…
— Вор?
— Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.
— Ну, я посмотрю. Иди.
— Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю — все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!
— Иди, иди!
Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь — однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.
В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.
По меже шел Владек Лесяк.
— Куда это вы ходили? В усадьбу?
Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.
— В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.
— А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.
— Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?
— А что могло случиться?
— Да вот вырубили ночью.
— Вырубили?
— Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! — Он смеялся мелким, тоненьким смешком. — А ты ничего и не слышал?
— Нет, откуда мне? Я в усадьбу не бегаю.
Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.
— Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.
— Ну, граф не обеднеет…
— Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!
— Вам бы и так ничего из него не досталось.
— Мне-то? А конечно, мне не досталось бы, откуда? Так только, к примеру говорится… Ровнехонько, под корень вырубили топором. Не один человек, видно, работал… Одни рубили, а другие в стороне, у пасеки, шум поднимали, чтобы сторож не наскочил. Так и покончили с деревцами. А ты, может, ходил на рожь взглянуть?
— Ага.
— Ну, как?
— А как? Завтра собираемся косить, а косить-то нечего. Выжгло дочиста. Много намолотишь из такой ржи!
— Ой палит, палит! И в моей пшенице больше метелика, чем колосков…
— Вам и с метеликом не так уж плохо живется.
— Э, зря болтаешь… Уж такая беда, такая беда! Лошаденки совсем высохли, травы нет…
— Все равно получше наших.
— Изо всех сил стараюсь… Лошадки хорошие, так и малым обходятся, а то бывают такие прожорливые, что давай им и давай, а они все худые!
— Всяко бывает.
Марковяк подозрительно заглянул в голубые глаза парня.
— Это как же — всяко?
— Да ведь вы сами говорите, — невинно удивился Владек, — что одни, мол, прожорливы, а другие ущипнут чуточку травы, а жирные, вот как ваши, к примеру.
— Куда там жирные! Так только, чуть-чуть держатся.
— Домой идете?
— Нет. К кузнецу надо забежать, он должен был телегу мне оковать, — узнаю, как там.
Они разошлись в разные стороны благоухающими полями, над которыми все выше поднимался ослепительный, раскаленный, беспощадный шар солнца.
Солнце палило до самого вечера, а вечером поднялся ветер, и около полуночи начался пожар в Бжегах. А уже к полудню делегация подошла к усадьбе, и садовник вызвал управляющего Тот выворачивался, как мог.
— У нас к вам, господин управляющий, ничего нет! — прервала его Скалчиха. — Мы желаем с господином графом говорить. Вы ему только окажите, что, мол, делегация из Бжегов пришла, нас тут пятеро и староста с нами, человек казенный.
— Не знаю, выйдет ли граф.
— Мы вас, господин управляющий, не спрашиваем, знаете вы или нет. А не пойдете, так мы и сами дорогу в покои найдем.
Испуганный управляющий побежал во дворец. Долго не возвращался.
— Не торопятся.
— Ровно нищие, под дверьми стоим.
— А нешто мы не нищие?
— Коли уж пришел человек просить, — ничего не поделаешь.
— Может, спит еще.
— Ну да, в такую пору да спит!
— А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.
