Деревня, казалось, спала в розовом сиянии раннего утра. Тихонько прикорнули избы у края песчаной дороги. Острыми лучиками свернулись звезды белены, закрылся желтый ослинник. Над лугами, над лесом опадала легкая седая мгла. Трава сверкала, словно покрытая инеем. Учителю показалось, что за плетнем мелькнула обвязанная белой тряпкой голова Мыдляжа, что вдруг зашуршало, будто кто-то прятался в кустах одичавшего крыжовника. Он пожал плечами и медленно направился туда, откуда вчера был виден черный столб дыма в небе. Под веками он ощущал мелкий колючий песок сонливости.

На боковой дороге, которой обычно не пользовались, заскрипели колеса, и из-за завесы тумана, из розового сияния рассвета показался воз. Плохо смазанные колеса скрипели, звук далеко отдавался в чистом воздухе. Учитель опять почувствовал ту же тревогу, которая не давала ему сомкнуть глаз всю ночь, которая подняла его с постели до рассвета, хотя воз был как воз, мало ли кто мог ехать в деревню, пусть и в столь раннюю пору? Лошадь была нездешняя, большая, сивая. Не калинская лошадь.

Скрип доносился все явственней. Большая лошадиная голова раскачивалась вверх и вниз медленным, однообразным движением. Рядом с возом, держа вожжи, шел высокий крестьянин. Винцент всмотрелся пристальней, но лишь когда воз приблизился, узнал Скужака.

Лошадь едва тащилась, наклоняя голову, словно надеялась найти что-нибудь съедобное на влажном от росы песке. Воз был покрыт рядном. Скужак едва придерживал рукой вожжи. Увидев учителя, он еще замедлил шаг и кивнул кудлатой головой в небрежно надвинутой бараньей шапке.

Сам не зная почему, Винцент ускорил шаг. Они сошлись у поросшего соснами пригорка за недостроенной школой, глядящей на дорогу слепыми глазами заколоченных досками окон.

Скужак забросил вожжи на худую спину костлявой лошади и опустил руку в карман. Медленно, флегматично достал бумагу и табак. Неуклюжими пальцами стал медленно свертывать папироску.

Теперь Винцент понял. На холщовом рядне тут и там проступали темные пятна. Угол рядна завернулся, и, сам не понимая, на что смотрит, Винцент увидел Анну.

Она лежала вверх лицом, на груде тел. Ее всегда бледные губы теперь не отличались цветом от кожи лица. Волосы ореолом рассыпались вокруг головы. При каждом движении лошади, которая подвижными ноздрями упорно обнюхивала песок, голова умершей покачивалась из стороны в сторону, словно упрямо отрицая что-то. Возле самого ее лица протянулись закоченевшие синие пальцы — но это не была рука Анны.

Винценту показалось, что он летит в пропасть, в какую-то ужасающую бездонную яму. Весь мир вокруг закачался так сильно, что понадобилось стремительное движение рук, чтобы сохранить равновесие и не упасть прямо на дорогу. Все показалось вдруг сном — да это, наверно, и был кошмарный, дурной сон, от которого непременно нужно и можно было пробудиться, и тогда окажется, что все совсем иначе и что такие вещи, как во сне, никогда не случаются в жизни, тем более здесь, на дороге, неподалеку от здания школы.

Но голова умершей покачивалась из стороны в сторону в упорном отрицании, и Винценту пришлось поверить, что это не сон. Полными ужаса глазами он взглянул на крестьянина. Скужак курил, седой дымок махорки волнистой струей уносился в пахнущий росой воздух. Маленькие серые глаза смотрели прямо в побелевшее лицо Винцента.

— Так-то, господин учитель, — сказал Скужак, и его рыжие усы поднялись вверх в странной гримасе, обнажая желтые редкие зубы.

— Н-но!

Лошадь лениво, нехотя двинулась вперед. Тонущие в песке колеса сопротивлялись. Серая лошадиная кожа шевельнулась, под ней заиграли сухие мускулы, лошадь рванула. Голова Анны в стремительном броске повернулась в сторону. Рана была сзади, на черепе. Черная кровь склеила волосы.

— Н-ноо!

На этот раз дело пошло. Приведенный в движение скрипящий воз двигался вперед уже как бы по инерции. Сбоку медленно плелся Скужак, по самому краю канавы, густо заросшей резными листьями медвежьих лап и беленой.

Не слыша за собой шагов учителя, Скужак еще раз оглянулся через плечо.

Но Винцент стоял, как прикованный, с глазами, устремленными на лицо Анны, хотя его уже не было там, куда он смотрел. Покачивая головой, она ускользнула из поля его зрения, упорно отрицая что-то, ушла, отплыла туда, к деревне. Но глаза Винцента так и остались устремленными в невидимую точку над дорогой, как раз на той высоте, где мгновение назад было лицо убитой. Губы без капли крови, и ужасающая рана на голове, и песенка о калине — все смешалось в его сознании в какой-то невообразимый хаос. Винцент не думал. Что-то думало как бы вне его и за него, ибо сам он был лишь остолбенением, лишь безграничным удивлением и не мог осознать, что надо, наконец, двинуться, превозмочь себя хоть настолько, чтобы уйти отсюда, пойти узнать, услышать, убедиться — так, чтобы уже не оставалось никаких сомнений, что все это правда, — песенка о калине, мертвое лицо в ореоле светлых волос и рана сзади на голове, зияющая черная дыра в сгустках запекшейся крови. Пока все это было нереальным — даже это мертвое лицо, висящее над дорогой так видимо, так упорно и явственно — явственней, чем что бы то ни было, а впрочем, ничего другого не видели сейчас глаза Винцента, ничто другое не проникало в его сознание.

У изб вдруг поднялся говор, шум, но Винцент не слышал. Раздался шум на дороге, зазвучали многочисленные шаги. В деревне уже увидели воз, уже знали, что он означает, и бежали навстречу. Над всеми голосами взвился пронзительный, сверлящий крик Стасячихи:

— Антось! Антось! Антось!

Но и это в конце концов слилось все же воедино с каким-то стоном-рычанием, разразившимся вдруг и стоявшим в воздухе. Пронзительным, страшным, нестерпимым.

Винцент не слышал. Он неподвижно стоял на обочине, стеклянными глазами глядя в невидимую точку, повисшую между небом и уже обсыхающей от росы дорогой.

Очнулся он лишь, когда на дороге из Ржепак заклубилась пыль под колесами несущихся грузовиков и в деревне ударили в набат. Колокол бил мрачно, проникновенно, оглушительно. В деревне забурлило. Все высыпали на улицу. Слепая толпа сгрудилась плечом к плечу и в гробовом молчании глядела на дорогу. Здесь были все вчерашние участники похода — в изорванной одежде, с обвязанными тряпками головами — и остальные: старики, женщины, дети. Заунывный звук набата несся над росистыми лугами, над прикорнувшей у дороги деревней, над золотой от солнца рекой и калиновыми рощами, горящими кровавым заревом в лучах восходящего солнца.

Внезапное веление рвануло Винцента с места. Это было сильнее разума, сильнее сердца — какой-то стремительный вихрь, что подхватывает, несет, не дает опомниться, губит и помогает осуществить.

Его ноги вязли в песке, леденящий страх вздымал волосы. Один миг они все были перед ним — один миг сотни глаз смотрели ему в лицо. И вот он уже стоит среди них, плечом к плечу. Лицом к дороге, по которой все ближе клубится пыль.

Набат не умолкал. Мощно, величественно, грозно. Казалось, звуки его несутся далеко, за Калины, доносятся до Бжегов, до Мацькова, до всех остшеньских деревень — и дальше, до имений господ из Подолениц, Грабовки, Вилькова, звучит по всем прибужским землям — зеленым, золотым, лазурным землям нищеты и голода.