Некоторые документы рассказывают об этом раннем сирийском гностицизме. От самого Вардесана сохранилось только несколько фрагментов, приведенных в трудах полемизировавших с ним авторов. Здесь прежде всего важно космогоническое стихотворение, которое мы находим у сирийского писателя Мозеса бар Кефы. Сохранился и его знаменитый диалог о судьбе, однако в нем не обнаруживается ни следа гностических убеждений.
Гораздо более обширный, чем эти свидетельства, материал для раннего сироязычного гнозиса предоставляют апокрифические Деяния апостолов, циркулировавшие под именем апостола Фомы и описывающие его миссионерскую деятельность в северо-западной Индии, в мире, находившемся под сильнейшим парфянским влиянием. В этом романе, главным героем которого является апостол и который, как и все подобные произведения, пользуется литературными схемами и стилем античного романа, гностический элемент столь силен, что многие исследователи предполагали в нем наличие даже чисто манихейского влияния. Однако более тщательный анализ этого произведения показывает, что как его прозаические части, так и вставочные стихотворения и литургические фрагменты относятся к гностическому типу, независимому от манихейства, но в определенном отношении предвосхищающему его.
С этой точки зрения важнейшим документом является знаменитая Песнь о жемчужине. Один из лучших знатоков сирийской литературы Ф. С. Беркитт (F. C. Burkitt), говоря о сирийской литературе, заявил, что ей присуща определенная посредственность. Однако он исключает из этого ряда данное стихотворение, которому к тому же посвятил блестящий перевод на английский.
В стихотворении говорится о сыне парфянского царя, который «снисходит» в Египет, чтобы по поручению своих родителей завладеть жемчужиной, охраняемой ужасным, изрыгающим яд драконом. Когда он приходит в Египет, он скрывает свое происхождение из страха перед местными жителями. Но его тайну раскрывают. В доме, в котором он остановился, ему дают столь тяжелую пищу, что он забывает о поручении и погружается в глубокий сон. Между тем на парфянской родине с тревогой услышали о его несчастьях. Царь, его отец, созывает всех вельмож и князей, они составляют письмо его сыну в Египет, которое должно было напомнить царевичу о его долге. Это письмо, написанное на тончайшем шелке, было подписано и запечатано вельможами, царицей и самим царем. Чудесным образом письмо в образе орла летит в Египет и своим зовом будит дремлющего принца. Он в изумлении слышит послание и вспоминает о своей родине, своем происхождении и своем поручении. Царевич собирается с силами, заколдовывает ужасного дракона, забирает жемчужину и возвращается домой. Когда он приходит к границе своей страны, он встречает двух казначеев, которые принесли ему его царские одежды. Ибо перед отъездом в Египет он должен был снять наряд, но отец и мать обещали ему, что после выполнения поручения он вновь получит его. И, когда он смотрел на свои одежды, он отразился в них и увидел, что они точно такого же вида, что и он. Хотя и двое числом, он и его одеяние тем не менее представляют собой единое существо. Это его второе Я рассказывает ему, что оно вырастает ровно настолько, насколько умножаются его собственные добрые дела. Облаченный в царские одежды царевич проходит через приемные покои сатрапа, который принимает его со всеми почестями, ко двору Царя Царей.
Эта своеобразная и красочная восточная сказка во всех своих деталях обнаруживает под собой исконно парфянскую основу, и поэтому, конечно, ее следует датировать временем до появления Мани. Равным образом совершенно исключено, что царевич, как считалось одно время, мог быть образом, символизирующим Мани. Изображенный в этом стихотворении мир является парфянским не только в социальном, географическом и языковом отношении — целый ряд отдельных черт предполагает, впрочем, именно феодальное парфянское государство. Ведь совершенно отчетливо сказано, что царь созывает всех князей и вельмож Парфии; таким образом, абсолютно невероятно, что действие могло происходить во время сасанидского правления в Иране, когда протекала открытая деятельность Мани.
Нет, это стихотворение, дающее исследователю ключ к пониманию истинной сущности гнозиса, предшествует манихейству и показывает мир, в который пришел Мани. У нас будет еще много поводов вернуться к выраженным в этом стихотворении мыслям.
В Деяниях Фомы мы находим, как уже было упомянуто, также и другие безусловно гностические документы, аименно молитвы, которые вводят священнические действия апостола, крещение и причастие. Оба этих таинства представляют собой в сирийском христианстве лишь два элемента одного и того же действа. Это действо открывается обрядом экзорцизма, изгнанием демонов, которыми одержим человек и которые вызывают его болезни и страдания. Экзорцизм на некоторое время освобождает человека от злого духа, но только крещение делает его окончательно очистившимся и разрушает власть демонов. Крещение освобождает человека от грехов и тем самым от болезней; так как болезни, по семитским воззрениям, являются следствием власти, которую приобрели над грешным человеком демоны.
За крещением всегда следует причастие; через него новообращенный поднимается в небесный рай и причащается плодом с древа жизни. Это древо — никто иной, как Христос, кровь и плоть которого понимаются как плод жизни. «Плод, которого не отведал Адам в раю, ныне с радостью полагается в ваш рот», — говорит отец церкви Ефрем Сирин в песне к новокрещеным (Epiphaniehymnen XIII, 17). То же воззрение встречается нам уже и в Деяниях Фомы (Гл. 135), где причастие рассматривается как pharmacum vitae (лекарство жизни).
Характерно то, что в этих деяниях апостола вода не представляется необходимым элементом при крещении, тогда как помазание елеем кажется иногда столь же важной процедурой. Елей также связан с легендами о рае постольку, поскольку гностики считали, что этот елей символизирует елей от райского древа жизни. «Я помазан сияющим елеем древа жизни», — так звучит приведенная у Оригена (Contra Celsum VI, 27) гностическая формула.
В этой органической связи между экзорцизмом, крещением и причастием мы усматриваем древнее месопотамское наследие. Оформление, которое эти таинства получили в сирийском христианстве, особенно в его гностических вариантах, дает возможность отчетливо разглядеть их связь с древней религией Месопотамии. Кроме того, эта историческая преемственность совершенно очевидно проявляется в соответствующей терминологии.
Если перейти от северной Месопотамии к южной Вавилонии, мы попадем в исконную землю гностических баптистских сект. Естественно, то, что гностические баптистские течения нашли свое постоянное пристанище именно в этой местности, не является простым совпадением. В данном случае можно говорить о непрерывной традиции, идущей от древнейших шумерских времен вплоть до наших дней. Уже во времена древней шумерской культуры в южновавилонском, находившемся тогда на берегу Персидского залива городе Эриду существовал культ, который был связан с Высшим Богом Эйя и окружавшими его божествами, его супругой Дамкиной и его сыном Асаллухи (позднее отождествленным с Мардуком). В этом так называемом кругу Эа-Эриду омовения водой играли важнейшую роль как средство освобождения больных людей из-под власти демонов и как способ их излечения. Елей, «масло жизни», как его называли, было также важным элементом в этих ритуальных действиях. Тем самым Бог рассматривается как целитель людей, мучимых демонами болезней. В этом кругу он прежде всего Врач, и именно как такового его призывают и возносят ему мольбы в текстах. С позитивной точки зрения, человек надеется спасти свою жизнь тем, что он ест траву жизни или плод с древа жизни, или тем, что окропляет себя водой жизни или пьет ее. Различные тексты рассказывают, как Гильгамеш отправился искать траву жизни, или как Адапа поднялся на небо и как там ему подали еду жизни и воду жизни. Он был помазан елеем и одет в роскошные одежды. Это обряды, исполнявшиеся при интронизации шумерских царей, к которым, по-видимому, надеялся стать причастным и простой человек. Эпос о Гильгамеше заканчивается абсолютно пессимистично. Герою не удалось овладеть травой жизни, чтобы накормить ею людей. Однако мы знаем, что в Месопотамии существовали кружки, которые мы можем назвать мистическими обществами и которые не отказались от надежды достичь «жизни».
