Что бы мы ни вынесли из этой полемики, в любом случае мы не можем извлечь из нее никакого особенного заключения о «стадии рационализации мышления», которую месопотамо-иранский основатель церкви избрал своей отправной точкой.
Конечно, можно еще возразить, что об основателе религии нельзя судить по злонамеренным и иногда даже бесстыдным характеристикам его противников. Шедер также, чтобы объяснить и извинить доминирующую роль мифа у Мани, толковал его функцию в исключительно платоническом смысле: μΰθος у Мани присутвовал лишь для того, чтобы в наглядной форме представить его λόγος. Мы не собираемся поднимать здесь вопрос, избрал ли Платон μΰθος также только для того, чтобы нагляднее обнаружить свой λόγος, а хотим немного пристальнее рассмотреть мифы Мани. В конце концов решающим для этой проблемы станет вопрос, как Мани пришел к своей системе. Случилось ли это путем рационального, чисто умственного размышления или путем божественных откровений?
Если мы опять-таки будем в первую очередь придерживаться позиции, которую занимали противники Мани, то Александр из Никополя дает нам ясный ответ, как он со своей стороны оценивает тезисы манихеев: их тезисы не строятся на основе разумных доказательств, так чтобы мы могли подвергнуть их проверке, не обладают какими бы то ни было предпосылками в аргументации, так чтобы мы могли видеть, что из них вытекает. На самом деле, если в их наивных речах проскальзывает нечто философское, — это лишь случайность. Они ссылаются на древние и новые писания, представляясь вдохновленными Богом и извлекая из них свои собственные положения, и признают себя поверженными только тогда, когда их речи и дела не согласуются с тем, что вытекает из этих тезисов. И что у тех, кто занимается греческой философией, выдвигается в качестве предпосылок их аргументации, у манихеев заменяется откровением пророков (Contra Manichaei opiniones V, s. 8, 17-9, 4, ed. Brinkman).
В том, что при этой полемике мы имеем дело не со злонамеренным искажением фактов, а с чем-то лежащим в основе манихейского мышления, нас может убедить анализ их системы учения. Вполне может быть, что сам Мани верил во все эти наивные и громоздкие мифы не в буквальном смысле; но это не является решающим моментом. Нет, ключевой момент ясно приведен в последних словах Александра: то, что для философов означают предпосылки, у манихеев пророческое откровение. Мудрость, которую, по его собственным настойчивым заявлениям, хочет возвестить Мани, это не мудрость мира сего, рациональное его объяснение, основанное на логических соображениях или эмпирических фактах, а откровение, сообщенное ему Отцом Света с помощью его собственного высшего Я, близнеца. Мани сам ссылался на эти откровения как на оправдание своего собственного учения. Противоположность греческой философии и восточного спасительного откровения не могла проявиться резче. Мани в данном случае не выпадает из контекста религиозной традиции. Как для иранца по своему происхождению, родиной для него были северо-западный Иран и Армения, где парфянский княжеский род, из которого он вышел, имел крепкие корни. Зерванизм, главенствовавший в религиозной жизни иранского населения этих областей, был формой породившей его иранской религии. Не случайно, что в зерванизме постоянно проявляются прообразы системы Мани, как в том, что касается дуалистически-пессимистического миро- и жизневоззрения, так и в мифах, в которых эти положения нашли соответствующее выражение. Оттуда, как мы видели, Мани также заимствовал то представление о злой силе и презрение к сексуальной жизни, которые проявляются в мифах, более чем что-либо другое шокировавших его противников (например, рассказ о соблазнении архонтов, который также появляется в зерванитской мифологии). От этого наследия традиции Мани, очевидно, не хотел и не мог освободиться.
Вполне можно сказать вместе с Пюэшем, что индийские, иранские или христианские элементы — и мы можем добавить: и месопотамские — являются по большей части факторами, которые органически не входили в систему с самого начала, а лишь в качестве поздних, вторичных, внешних форм представляют собой результат сознательной работы учителя по адаптации этой системы к различным условиям.
Это можно утверждать с еще большей уверенностью, если вспомнить, что вся концепция системы является иранской, а точнее зерванитской. Иранским является важнейшее для манихейства и для всего гностицизма в целом представление о «спасенном спасителе», мысль о том, что сам спаситель есть сумма спасаемых душ, идея, которая связана с представлениями о тождественности высшего человеческого Я и этого небесного Спасителя. В манихействе эта последовательность мыслей выражается в комплексе идей, который концентрируется вокруг образа, называемого «Великий Вахман», комплексе, родство которого с индийскими спекуляциями в отношении Атмана-Брахмана выявляет общее индоиранское происхождение этих идей.
Иранскими и в особенности зерванитскими являются также, как уже не раз подчеркивалось, пессимистический взгляд Мани на бытие, понимание материально-, го мира как радикального зла, сотворенного и управляемого князьями тьмы, иранские по происхождению и весь страх перед жизнью, столь типичный для представлений Мани, презрение к женщинам и отвращение к сексу, которые наложили свой отаечаток на его изложение системы. Даже в этой чрезвычайно личной сфере мы находим зерванитские прообразы, да и в целом особенности изображения становления и развития мира шаг за шагом приводят нас обратно все к тому же зерванизму.
Весь этот материал, заимствованный из иранских воззрений, Мани, однако же, истолковал в свете своего собственного религиозного опыта.
Таким образом, фундаментальные представления вытекают у Мани из иранской мифологии и теологии.
Однако они интерпретируются в гностическом духе. Такая интерпретация далась Мани тем легче, что уже определенные формы индоиранской религии демонстрируют почти гностическую окраску. Это прежде всего относится к зерванизму. Знаменитая гностическая формула, что должно знать, кто ты есть, откуда происходишь, где находишься, куда идешь, очевидно, имела своим прообразом индоиранские формулы.
Предшественники Мани: Василид, Маркион, Вардесан все развивали гнозис, который истолковывал христианскую религию всвете иранских дуалистических воззрений. Разница между ними и Мани заключается, однако, в том, что три гностика ощущали себя в первую очередь христианами и, бесспорно, оставались внутри христианской сферы. У них речь идет не о возвещении новой религии, а о правильном толковании уже возвещенной христианской религии. Они — толкователи и реформаторы.
Но с Мани все обстоит по-другому. Мани хочет возвестить совершенно новую религию, вовлекшую и заключившую в себе все прежние знания и учения, в которых он нашел что-либо хорошее. Чтобы понять эти притязания, мы должны пристальнее вглядеться в личность основателя религии и рассмотреть различные аспекты его деятельности, так же, как и его притязания.
Мани — последний великий гностик. Дуалистическая тенденция, доминировавшая у его предшественников Василида, Маркиона и Вардесана, достигает своей высшей точки в его собственной теософо-гностической системе. Поэтому Мани обозначает завершение одной эпохи и начало другой. В то время как три его предшественника намеревались лишь реформировать христианство, восстановить религию Христа в ее первозданной чистоте, Мани совершенно сознательно выступает как основатель новой религии. Правда, он признает своих предшественников: единственная истинная религия однажды возвещалась Буддой в Индии, Заратуштрой в Иране и Христом на Западе. Но в последнюю эпоху в Вавилон, лежащий посреди земли между этими тремя большими областями, пришел Мани как окончательный вестник Откровения вечного божественного закона и как печать пророков, как завершение и подтверждение всех прежних божественных откровений. Он — последняя инкарнация небесного спасителя, открытый всем взорам Нус, Великий Вахман, возвещенный Иисусом Параклет. Будда, Заратуштра, Иисус и Мани — четыре великих пророка Истинной Религии. Но как Параклет и печать пророков Мани величайший из них.
