Хотя их протест был оргкомитетом отклонен и Капабланка прибыл па турнир, но дело дошло до того, что когда кубинец, наблюдая за легкой партией, которую играли в часы отдыха Бернштейн с Нимцовичем, сделал замечание о создавшейся позиции, Нимцович надменно заявил, что Капабланке не следует вмешиваться не в свое дело. Капабланка в ответ вежливо предложил Нимцовичу сыграть на ставку несколько легких партий и, по его воспоминанию, «до смешного легко» все выиграл.
Еще более убедительное возмездие постигло Бернштейна. Капабланка играл с ним в первом же туре и, начав смелую атаку, красивой жертвой коня настолько деморализовал противника, что Бернштейн проиграл, в сущности, без борьбы (см. партию №5). Да и в дальнейших соревнованиях Бернштейн и Нимцович были постоянными «клиентами» кубинца («клиентом» в те времена называли шахматиста, который регулярно проигрывает одному и тому же противнику). Партия Капабланка — Бернштейн получила первый приз за красоту. Как писал Капабланка, «до этой партии сильнейшие участники смотрели на меня как на легкую добычу, учитывая свой огромный опыт, но после этой встречи они больше были склонны трепетать передо мною и, во всяком случае, испытывали чувство глубокого уважения к моему мастерству».
Капабланка одержал еще несколько побед подряд, а затем, сделав несколько ничьих и понеся единственное поражение от Рубинштейна, вышел на первое место. Второй и третий призы поделили Видмар и Рубинштейн, а четвертый достался Маршаллу, доказавшему этим, что его неуспех в матче с Капабланкой вовсе не объясняется снижением шахматной силы.
ТВОРЧЕСКИЙ РАСЦВЕТ КАПАБЛАНКИ
Капабланка в 1911 г. был в расцвете молодости и верил в свои силы. Вообще этим годом начался двенадцатилетний период, который можно считать зенитом спортивного и творческого взлета кубинца, временем максимального проявления его шахматного гения.
Шпильман восемнадцать лет спустя после турнира в Сан-Себастьяне так вспоминал о своем знакомстве с двадцатидвухлетним дебютантом на международной арене: «В личной жизни Капабланки нет ничего, что позволило бы угадать, что он — шахматный маэстро. Его любимые занятия — политика и дипломатия... Кроме того, Капабланка любит всякие виды светского спорта, в особенности теннис. Во всем остальном он — элегантный светский человек, хотя и свободный от соответствующих „элегантных“ пороков. Он не курит, не пьет и вообще строго придерживается правил гигиены. Он производит впечатление, будто занимается шахматами лишь для развлечения — между прочим».
Надо разъяснить читателю слова Шпильмана о «политике и дипломатии». Министерство иностранных дел Кубы, желая материально поддержать многообещающего соотечественника, зачислило молодого Капабланку па службу (что, конечно, являлось чистейшей синекурой) и время от времени давало ему дипломатические поручения.
Сам Капабланка так охарактеризовал свою игру на турнире в Сан-Себастьяне: «Я уже вникал в возможности данной позиции не хуже любого другого маэстро. Я мог точно рассчитать многоходовую комбинацию и найти лучший путь к успешной атаке. Атаки же на моего короля я отражал безошибочно. В эндшпиле я достиг высшего предела. Многие считали, что я разыгрываю окончания лучше самого Ласкера, который до сего времени не имел себе равных в этой области. Не думаю, что я играл эндшпили лучше Ласкера, но, во всяком случае, не хуже. Но мне предстояло еще многому научиться в области дебютов, кое-чему в отношении позиционного маневрирования в середине партии, когда нет почвы для комбинации, а также в создании позиции, равно пригодной и для атаки и для защиты. И еще мне нужно было приобрести спокойствие и выдержку, которые являются следствием многих и постоянных побед».
Как видим, Капабланка в 1911 г. был достаточно самокритичен, что всегда является залогом дальнейшей успешной работы над собой. Ценно и его финальное замечание. Шпильман в цитированных воспоминаниях отметил, что Капабланка «необыкновенно впечатлителен и чувствует себя спокойно лишь тогда, когда противник подавлен перевесом его техники». Именно поэтому кубинец очень болезненно переживал (правда, крайне редкие!) неожиданные поражения и после них очередную партию играл неуверенно и вяло, а на спаде своей шахматной карьеры стал избегать риска и слишком часто и быстро соглашаться на ничью.
НОВАТОР ТЕОРИИ И ВИРТУОЗ ПРАКТИКИ
Рассмотрим теперь, что нового внес Капабланка в понимание игры, в шахматное творчество и что, кроме блестящего природного дарования, обеспечило ему почетное место среди великих шахматистов всех времен и народов.
Но перед этим надо описать обстановку в шахматном спорте начала нашего века. В нем господствовали рационалистические, деляческие установки западноевропейской шахматной школы и сухой, маневренно-выжидательный стиль игры. Смелая комбинационная игра в духе Чигорина и творческий риск были не в почете. К оценке позиции подходили статически, подсчитывая, кто больше затратил темпов на развитие, кто больше вывел в дебюте фигур и у кого поэтому должна быть худшая или лучшая позиция, но не учитывали конкретных особенностей положения. Ведущий теоретик того времени Тарраш ставил целью достижение выигрыша путем лишь медлительного маневрирования и «зажима» противника и принципиально отрицал комбинационную борьбу, смелые атаки.
«Я всегда держусь того мнения, — писал Тарраш, — что жертва фигуры или пешки почти никогда не является непременным условием правильной и, так сказать, нормальной атаки и что жертва для получения или сохранения атаки нужна лишь в тех случаях, когда при естественном продолжении атаки были допущены ошибки».
Это высказывание ярко характеризует ограниченность и сухость теории и практики той эпохи. Второстепенные шахматные профессионалы, переезжавшие с турнира на турнир, из страны в страну, сделали отрицание творческого риска и выжидание ошибок противника своей основной установкой, гарантирующей им своего рода прожиточный минимум.
Не будем за это бросать зря камень в среднего маэстро того времени, а вдумаемся в причины такого отношения к игре. Ведь это были люди, страстно влюбленные в шахматы, жившие только ими, пожертвовавшие удобствами обеспеченного буржуазного существования коммерсанта, инженера, чиновника ради таинственного очарования игры, — интеллигентный пролетариат, типичные представители международной богемы. Играя на ставку в кафе против богатого, но слабого любителя, проводя сеансы одновременной игры и даже играя друг с другом просто так, для удовольствия, они проводили и красивые комбинации, и рисковали, и жертвовали.
Но в турнирах — дело другое! Зарплаты за участие в них не существовало. На призы — и то скромные — могли претендовать только сильнейшие маэстро, которые были наперечет. Остальные участники кроме содержания в отеле получали жалкий гонорар, и то в зависимости от количества набранных очков или полуочков, то есть оплачивался только выигрыш и в половинном его размере — ничья. Проигрыш не приносил ничего! Часто случалось, что маэстро, хорошо проведший трудную, многочасовую борьбу с равным противником и неуклонно стремившийся к победе, в результате заключительного цейтнотного промаха терял не только очко, но и вознаграждение, тогда как рядом два других участника, быстро делавших после осторожной игры ничью под девизом «лучше синица в руках, чем журавль в небе!», получали гонорар. Все это привело к тому, что игра на ничью в турнирах девятисотых годов стала типичным явлением, а борьба «до последней капли крови» начиналась лишь к концу турнира между маэстро, имевшими шансы на призы.
Для более обеспеченного и полного веры в себя Капабланки таких деляческих соображений и мелкотравчатых расчетов не существовало! Он даже не считал себя шахматным профессионалом, а новым Лоэнгрином, спустившимся в низменный мир международного шахматного спорта, чтобы, очаровав соперников своей сверхъестественной силой, снова уплыть в таинственную тропическую даль, правда не на лебеде, а на комфортабельном трансатлантическом лайнере. И Капабланка играл подобно тому, как играл Паганини или пел Шаляпин — думая только об искусстве, о том, чтобы с предельной полнотой выразить себя в шахматах. А высокие гонорары и первые призы были лишь естественным следствием неизбежного успеха, данью преклонения толпы перед гением.
