И, наконец, третий брат, если не считать всех тех, кто не выжил, – семнадцатилетний юноша по имени Карл Стефан, граф Анжуйский и Мэнский, пока холостой. Младший был самым неприятным из всех – хитрый, жестокий, с жалом змеи вместо языка, которым он очень умело пользовался. Несмотря на юный возраст, он был незаурядным льстецом, и мать благоволила к нему. Единственная сестра Изабелла, двадцати лет, стояла рядом с матерью, спрятавшись в ее тени, давным-давно посвятив себя Богу. В своих покоях, вместе с самой своей приближенной дамой Агнессой д’Аркур, Изабелла старалась жить, как в монастыре, который когда-нибудь надеялась основать[29].
Король лежал в монашеской рясе на груде пепла, испачкавшего черными пятнами белоснежное покрывало, которым он был укрыт по грудь. Лицо Людовика было уже лицом мертвеца, и, если бы слабое дыхание не вздымало ему грудь, можно было бы подумать, что его уже нет на этом свете, поскольку и сознание его уже покинуло. Глаза его были закрыты, истощенное тело, казалось, освободилось от плоти.
Мать посторонилась, чтобы к кровати мог приблизиться Гийом д’Овернь, епископ Парижа. В золотом облачении, он держал в руках реликварий со святынями, который поставил в ногах больного. Заклубился ладан, и епископ долго молился, прося Всевышнего задержать на земле рвущуюся к нему душу, затем он открыл реликварий, достал святыни и стал подносить к сердцу и обескровленным губам короля сначала одну, потом… В этот миг Санси почувствовала, что на ее плечо легла чья-то рука и слегка сжала его. Позади нее стояла Маргарита, в серой вуали, окутывавшей ей голову, шею, спускавшейся складками на плечи, она походила на призрак, но и у нее на лбу сиял золотой обруч с королевскими лилиями, точно такой же, как у королевы матери. Она держалась очень прямо, глаза ее были красны, но совершенно сухи.
– Идем, – единственное, что сказала Маргарита, и еще она властно сжала узенькое девичье плечо.
Обе двинулись вперед, и в толпе, при одном только звуке голоса молодой королевы, тут же образовался проход. Под гневным взглядом Бланки они подошли к кровати, опустились на колени по другую сторону реликвария и погрузились в молитву.
Молебен завершился, обе королевы попрощались с епископом и направились, каждая со своей стороны, проводить его до двери. Минута была слишком значительна, чтобы Бланка решилась противостоять столь ясно выраженной воле Маргариты. Ничего не сказала она и тогда, когда молодая королева, вместо того чтобы удалиться в свои покои, села у изголовья своего супруга. Бланке стало понятно, что никакими силами ее не сдвинешь с места. Маргарита это подтвердила, произнеся вслух:
– Если он должен умереть этой ночью, я хочу быть с ним рядом.
Началось долгое бдение – две королевы сидели друг напротив друга, а сзади их окружили самые приближенные дамы.
Больше никто не молился вслух, все погрузились в молчаливую молитву, которая была так по душе Санси. Но всем было невыносимо тяжело, давил, казалось, даже воздух. Умирающий был по-прежнему без сознания, лежал неподвижно, губы сжаты, глаза закрыты. Однако, похоже, он стал еще бледнее. Черты лица обострились еще резче, щеки еще впали еще глубже… Дама д’Амбуаз, самая доверенная из придворных дам королевы-матери, прошептала со всхлипом:
– Мадам! Мне кажется, наш возлюбленный король только что отошел…
В самом деле, трудно было в этом сомневаться. Обе королевы упали на колени, а дама Агнесса взялась за край белого покрывала, чтобы по христианскому обычаю прикрыть голову усопшего.
Она уже подтянула его, и тут вдруг король открыл глаза. Они смотрели светло и ясно.
Дама невольно вскрикнула, и все, кто, раздавленный горем, низко опустил головы, подняли их и взглянули на короля. Людовик глубоко вздохнул, подтянул к себе руки и ноги, потом вновь их вытянул. И обвел взглядом лица, склонившиеся к нему.
– Солнце разгорается на небесах, милость Божия прислала его, чтобы воззвать меня из царства мертвых, – произнес король таким глухим и низким голосом, что казалось, будто он идет из глубины могилы.
Возможно, так оно и было на самом деле…
С двух сторон кровати на короля смотрели два сияющих, залитых слезами женских лица.
– Мой любимый супруг! – воскликнула одна.
– Мой возлюбленный сын! – воскликнула другая.
Два этих возгласа не спорили друг с другом. Они звучали в унисон, одной безмерно счастливой нотой. Нечаянная ими радость воскресения, нежданная, неожиданная, смела – надолго ли? – горькую ревность старой женщины и гневные обиды молодой.
Каким же чудесным оказался этот наступающий зимний день, прогнавший ночную тьму! Пока врачи и священники суетились вокруг короля, которого готовы были назвать воскресшим, королевская семья отправилась в домовую церковь на утреннюю мессу, чтобы возблагодарить Господа, который не оставил их своей помощью. После церковной службы обе королевы удалились в свои покои, позволяя себе наконец немного отдохнуть.
Маргарита была так утомлена, что, закрыв глаза, молча ожидала, пока камеристки ее разденут и уложат в постель, но в постели, повернувшись на бок, подогнув под себя ноги и обняв, защищая, руками живот, где впервые шевельнулся ребенок, она расплакалась. Вернее, не мешала течь слезам, потому что это были слезы облегчения, слезы счастья после перенесенных страданий, измучивших ее сердце, в котором теперь благодаря чуду ожила надежда на лучшее. Господь вернул ей любимого мужа, и за это счастье она готова была терпеть и выносить все и даже делить своего супруга с его властной и нетерпимой матерью. Лишь бы он был жив, больше ничего и не нужно! Мало-помалу Маргарита погрузилась в сладкое забытье.
Зато Санси не спала. Властным движением руки она отпустила Адель, любимую старушку-камеристку госпожи, и осталась сидеть на ступеньке, что вела к королевскому ложу. Услышав, что дыхание королевы выровнялось, Санси встала, подошла и посмотрела на Маргариту, чтобы убедиться, что та крепко спит, потом на цыпочках она вновь проскользнула на потайную лестницу, но на этот раз поднялась по ней до самого верха, до спальни короля, и тихонько приотворила дверцу, завешанную ковром так же, как и в спальне Маргариты. Небольшая щелка, закрытая ковром, не давала ей возможности видеть, что там происходило, но зато давала возможность слышать. Не обычное любопытство толкнуло на подслушивание Санси – хотя водился за ней и этот грешок, – а какая-то другая, более значительная сила. Сидя у постели королевы, она вдруг почувствовала, что наверху происходит что-то очень важное и значительное и не худо бы узнать, что именно…
Однако услышав голос брата Жоффруа, она потихоньку попятилась: смертный грех подслушать чужую исповедь! Хотя Санси не могла себе представить, какие грехи могла совершить душа Его Величества, находясь в глубинах небытия… Но королевский духовник говорил совсем не те слова, которые произносятся при отпущении грехов. Он говорил совсем другое.
– Столь великая и благородная мысль, сын мой, которую вы обрели в болезни, могла быть внушена вам только Господом…
При этих словах Санси вновь приникла к щелке.
Услышанное привело ее в восторг, и она со счастливой улыбкой прикрыла потайную дверцу, не собираясь больше ее открывать.
В замке воцарилась тишина, все берегли покой больного. Но гнетущей тяжести в воздухе больше не было, теперь можно было дышать.
Если бы Санси следовала только своим желаниям, она бы, ни секунды не медля, разбудила Маргариту, чтобы сообщить ей величайшую новость, но при необходимости и она умела держать себя в руках. И вот Санси вновь уселась на ступеньку, подтянув коленки к подбородку и обняв их руками – так она любила сидеть больше всего, – приготовившись тихо и спокойно ждать пробуждения своей госпожи. И тут спальню словно бы разметал взрыв – в нее бурей влетела королева-мать, забыв о своем хваленом умении владеть собой.
– Дочь моя! – воскликнула она с кастильским акцентом, который возвращался к ней в минуты крайнего волнения. – Господь посылает нам новость и тягчайшее испытание!
