День уже клонился к вечеру, когда Рено наконец-то его увидел – за проселочной дорогой, что вилась вдоль берега реки Йонны, возвышался грозный замок с мощными стенами и четырьмя могучими башнями с узкими бойницами. Вокруг него плащом раскинулись виноградники, оттеснив мохнатый лес к вершине холма. Легкий ветерок, прилетавший с подернутого темнотой востока, играл черно-белым стягом с красным восьмиконечным крестом. По другую сторону реки виднелись островерхие крыши, колокольни и крепостные валы Жуаньи, городка, охранявшего выстроенный когда-то римлянами каменный мост через Йонну.

Юный путник облегченно вздохнул. Семь лье, которые он прошел, пустившись в путь с раннего утра, давали о себе знать: ноги, обутые в грубые сандалии, жутко устали. Но, пожалуй, тяжелее всего ему было преодолеть последнее лье, после переправы через реку у Сен-Обэн. Ох уж эта переправа… Жадный перевозчик, не испытывая ни малейшего почтения к его монашеской рясе, не единожды пытался завладеть холщовым мешком, который Рено всю дорогу тащил на плече. Ему насилу удалось убедить разбойника, что в мешке не сокровища, а всего-навсего перевязанная гибкой лозой кипа пергаментных листов, которую он должен отдать в монастырь Святого Фомы! Сколько времени было потрачено, прежде чем упрямый скряга согласился посадить его в свой ялик, похожий на ореховую скорлупку… Правда, может, дело было не только в жадности, но и в страхе: перевозчика напугали широкие плечи молодого монаха. Но в конце концов Рено все-таки перебрался через Йонну на лодке и снова пошел своей дорогой вдоль реки, петляя вместе с ней. Ноги у него застыли от холода. Он не привык к сандалиям, левая к тому же еще и натирала, и он со вздохом вспоминал об оставленных в Туре сапогах. Но странно бы выглядел монах в рясе и в сапогах. Кто бы ему поверил? Сапоги и сутану носят разве что князья церкви…

Последнее усилие, и Рено остановился у ворот, над которыми красовался каменный восьмиконечный крест. Висел здесь и колокол, как у ворот любого монастыря; чтобы попасть внутрь, нужно было лишь потянуть за веревку. Ни рвов, ни подъемных мостов вокруг обители монахов-воинов не было видно, они трудились на земле, как крестьяне, но в сражениях бились, как настоящие воины, которыми никогда не переставали быть. Брат-сержант в грубой черной рясе с красным крестом, освещая пространство факелом, открыл ворота, окинул гостя взглядом, пожелал ему мира и осведомился, что тому надобно.

– Увидеться с братом Адамом… Он по-прежнему командор вашего ордена?

– Да, милостью божией…

– Так не соблаговолите ли передать ему, что пришел Рено, посланный братом Тибо… и хочет передать ему вот это, – и юноша показал на холщовый мешок.

– Брат Адам в часовне на вечерне. Пойдемте пока в теплое помещение, там вы спокойно его дождетесь, а то я вижу, что вы, брат, устали и замерзли, – произнес монах с присущей всем тамплиерам приветливостью, которую устав вменял им в обязанность проявлять по отношению и к своим, и к чужим.

Рено последовал за братом-сержантом, и они вышли в обширный двор, загроможденный самыми разными постройками – тут были и конюшни, и кельи, и давильня для вина, и красивая романская часовня, а рядом с ней помещение, где собирался капитул ордена, и еще одно строение, где можно было погреться, так как лавки стояли вокруг очага, ярко горящего в центре.

Рено уселся, с облегчением протянул ноги поближе к огню, потом наклонился и поспешно снял сандалию, которая натерла ему кровавую мозоль. Ранку увидел и брат-сержант и тут же отправился за водой и тряпицей, чтобы гость смог вымыть ноги и забинтовать ссадину. Предложил монах гостю и ломоть хлеба с кружкой вина, чтобы тот немного подкрепился, ожидая, пока закончится служба и появится возможность доложить о нем командору.

Через небольшой промежуток времени брат-сержант вернулся и повел Рено в зал заседаний капитула, где его ожидал высокий и прямой, несмотря на преклонные годы, старик. Рено узнал его сразу, по описанию в рукописи. Даже рыжина еще мелькала в седой, как и борода, короне волос вокруг головы, да и стать осталась прежней, вот только синие глаза потускнели и выцвели.

Заложив узловатые руки за спину, командор большими шагами мерил просторный зал, выложенный плитками. Струилась сутана, струился его белый плащ, и гость восхищался крепостью воина, который так закалился в огне битв за Святую землю под палящим солнцем, что, казалось, был создан из другого материала, нежели простые смертные! А ведь старец видел уже девяносто весен! Разве этому можно было поверить?

Брат Адам Пелликорн остановился посреди зала и смотрел на Рено, который приближался к нему. Видно, что-то его беспокоило, потому как, не утруждая себя изысканной вежливостью, принятой в ордене, он быстро спросил:

– Как брат Тибо?

Ответ ему не понадобился, он получил его, увидев слезы в глазах гостя, который, взглянув на него, низко поклонился.

– Так он умер? – так же отрывисто потребовал он подтверждения.

– Да. Позавчера ночью. Я… я сам похоронил его, завернув тело в белый плащ.

– Но как вы оказались подле него?

– Я принадлежал ему душой и телом. Всемогущий Господь привел меня к нему в час, когда мне грозила смертельная опасность. Меня… меня должны были бы повесить, если бы поймали… Когда я бежал через лес… на моем пути оказалась Забытая башня…

Брат Адам сурово нахмурил густые белые брови, лицо его омрачилось.

– Повесить? Какое скверное слово!

– Увы, но по-другому я не могу сказать о том, что мне грозило…

И Рено повторил командору рассказ, который уже выслушал от него тот, кого в глубине своей души он называл дедушкой, и мало-помалу суровое лицо старца разгладилось. Последнее слово произнес брат Адам:

– Прискорбно, что столь доброму королю служат негодные бальи! Разумеется, не все они таковы, как недостойный Жером Камар, но все-таки нужно, чтобы в Париже узнали про этого негодяя… Что в нем? – спросил старец, указав на холщовый мешок, который Рено уронил у его ног.

Рено тут же поднял свою ношу, обнимая ее обеими руками.

– Записки сира Тибо, он писал их во время своего долгого одиночества. Я не мог уйти без них.

– Вы их читали?

– Читал еще при жизни брата Тибо. Он сказал, что писал их для меня. Но мне негде хранить их, у меня ни кола ни двора. И тогда я подумал, что могу доверить их вам, потому что вы, сир, были его другом. Единственным другом, как я полагаю…

– Да, единственным, ибо Олина де Куртиля и его благородной супруги уже нет в живых.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил командор, указывая на мешок, с которым Рено наконец решился расстаться, протянув его брату Адаму.

– Я испытываю горькое сожаление, что не знал раньше, кем был брат Тибо, что мне выпало слишком мало времени, чтобы быть с ним и любить его.

– У вас впереди целая жизнь, чтобы любить его, узнав, что вы… вы были ему так дороги. Что вы намерены делать дальше? Вас посвятили в рыцари?

– Нет. Мой отец собирался отдать меня в конюшие графу Осерскому, чтобы я там принял посвящение, но теперь я не могу и мечтать об этом. Теперь я обречен быть беглецом.

– Не будем сейчас об этом. Храм может принять вас и посвятить в рыцари. Оставайтесь, пройдет время послушничества, и вам вручат меч и плащ. – Но, посмотрев на смущенное лицо юноши, брат Адам добавил: – Или монашеская жизнь не привлекает вас? Даже наша, в которой битв не меньше, чем служения?

– Дело в том… На меня возложено поручение, которое я должен выполнить… но для этого мне предстоит отправиться очень далеко отсюда. Я знаю, что выполнить его будет нелегко.

– А орден не сможет помочь вам? Хотите я скажу, какое на вас возложено поручение? Тибо де Куртене поручил вам отыскать подлинный Святой Крест, указав место, где он укрыл его накануне битвы у Рогов Хаттина; в той страшной бойне войско крестоносцев было разгромлено. Но мне трудно себе представить, как вы туда доберетесь один, но могли бы доплыть на корабле ордена в сопровождении монахов. Сейчас, когда благодаря походу Фридриха II и в особенности последнему походу графа Тибо Шампанского и Ричарда Корнуэльского королевство франков существует вновь и наши братья-храмовники восстанавливают свои могучие монастыри-крепости…