Капустник закончился ко всеобщему удовольствию. Зрители хлопали и смеялись, радостно поглядывая друг на друга. На сцене возвышалась монументальная фигура Федора Шаляпина, принявшего посильное участие в этой буффонаде.

– Антонка! – тихо спросила Ольга Леонардовна. – Я тебя часто злила? Часто делала тебе неприятности? Прости, родной мой, золото мое, мне так стыдно каждый раз, когда я вспоминаю, как редко видимся мы с тобой… Какая я гадкая, Антон. И так желаю я тебе счастья и здоровья в Новом году, хочу всегда смотреть в твои добрые, лучистые глаза…

– Что с тобой, дусик мой милый? Ты опять за свое? Вместо того чтобы веселиться со всеми, смеяться, хохотать, ты опять терзала себя угрызениями совести, в чем совсем нет никакой нужды… Ай-я-яй! Актрисуля моя милая, моя бесподобная лошадка… Господь с тобой, я тебя очень люблю… Чувствую, что к нам с тобой пробирается Федор Шаляпин, поздравь его с талантливым дурачеством на этом милом капустнике…

– Антон Павлович, знаю, что у вас премьера – 17 января, я а у меня 16 января – бенефис, так что приглашаю на «Демона», впервые в этой роли буду выступать, билеты вам с Ольгой Леонардовной пришлю, – сказал Федор Иванович, действительно пробравшийся с Иолой Игнатьевной сквозь толпу друзей и знакомых к Чеховым. – Горький хвалил меня за капустник, а мне не нравится, не знаешь, как выступать в таком действе, а потому все время переигрываешь, чтобы посмешить, подурачиться…

– Горький, говорят, организовал свой театр, Федор Иванович?

– Да, на паях создали Общедоступный театр, уже идут спектакли, две недели назад открыли сезон «Царской невестой» Мея.

– Не пойму, зачем ему этот театр… У него своя жизнь, свое предназначение в жизни. Возможно, нижегородский театр, созданный им и его друзьями, как пайщиками, и будет жить как народный. Но ведь это только частность, Федор Иванович. А Горький попробует, понюхает и бросит. Да и кстати сказать, и народные театры, и народная литература – все это глупость, все это народная карамель. Надо не Гоголя опускать до народа, а народ поднимать к Гоголю.

– Максимыч, Антон, смешной, недавно как-то стал рассказывать о своей пьесе, которую надумывает.

– Это не о «Дачниках», Ольга Леонардовна? – спросил Шаляпин.

– Кажется, так он ее называл… Так вот… Будут фигурировать эти самые дачники, и всех ему почему-то хочется сделать кривыми, горбатыми и хромыми, то есть мужчин конечно. Я его уверяла, что этого не надо. Но он заупрямился. Нет, говорит, достанется всем мужьям в моей пьесе здорово, а женщины будут ходить суровые, как смотрители тюрьмы. Воображаю, как это будет хорошо и сколько понадобится в театре кривых и хромоногих, а главное, какое удовольствие получит публика от лицезрения этого паноптикума.

– А ты и поверила, Олюшка, – улыбался Чехов. – Ведь он же тебя разыгрывал, он испытывал твое чувство юмора, а ты и поддалась на этот розыгрыш. Эх ты, актрисуля…

– Ну как же? Перед этим он всерьез жаловался, что устал, хочется, говорит, сесть на крышу, за трубу, и посидеть спокойно…

Чехов и Шаляпин дружно захохотали, а Ольга Леонардовна чуть улыбнулась, догадавшись о том, что Горький действительно ее разыграл, обманув ее бдительность своим простодушием и наивным видом.

– Ольга Леонардовна и Антон Павлович! Так я жду вас на своем бенефисе 16 января…

– А мы вас, Иола Игнатьевна и Федор Иванович, 17 января – на премьере «Вишневого сада». Боюсь, правда, не получите вы настоящего художественного впечатления от пьесы. Загубит ее Станиславский, если еще не загубил… Столько нелепостей в спектакле…

Праздник прошел, начались обычные напряженные будни. Уже 1 января – «Русалка». 2 января Шаляпин получил письмо: «Многоуважаемый Федор Иванович! Вчера, во время «Русалки», хотел лично поблагодарить Вас, но меня к Вам не пустили. Да, может быть, я и помешал бы Вам отдыхать. Наезжать же к Вам – боюсь побеспокоить. Поэтому пишу.

От всех нас, художественников, Ваших горячих друзей, спасибо за то, что так просто и сердечно провели с нами встречу Нового года, и давай нам Бог и в 1904 году быть связанными и общей любовью к прекрасному, и тесной дружбой. Ваш Вл. Немирович-Данченко».

Пришлось Федору Ивановичу пойти на эту крайнюю меру – не пускать во время антрактов к себе в уборную. Ведь столько друзей, никому нельзя отказать, сразу обиды и нарекания, а тут – никому, так уж редко-редко кому позволят строгие охранники, стоявшие у двери. Раньше можно было, а теперь все строже и строже становился Федор Иванович во время спектаклей, все ответственнее относился к тому, что происходило на сцене, а таких, как Немирович-Данченко, было все меньше в его окружении.

3 января пошел проводить в последний путь пианиста Леонида Максимова, ровесника, профессора Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества, на кладбище Скорбященского монастыря. Проведали вместе с Иолой Игнатьевной могилку Игоря.

А 6 января – снова «Русалка», 8 января – «Лакме», 10 января принимает участие в концерте Русского музыкального общества под управлением Василия Ильича Сафонова в Большом зале консерватории. Концерт давно готовился, давно был запланирован и предназначен был «в пользу Фонда для вспомоществования вдовам и сиротам артистов-музыкантов в Москве». 13 января – «Фауст», прощальное выступление 46-летнего лирико-драматического тенора, давнего партнера, Лаврентия Дмитриевича Донского. Как тут откажешь…

И два дня оставалось до своего собственного бенефиса, о котором уже много дней говорила вся Москва: в прессе, в музыкальных кружках, консерватории…

Большие волнения поднимались вокруг все одного и того же вопроса – как достать билеты; конечно дорогие, но в этом случае о деньгах не думали.

Председатель Литературного фонда Петр Исаевич Вейнберг из Петербурга прислал Федору Ивановичу письмо, в котором просит принять участие в благотворительном спектакле 24 января. Правда, его несколько смущает, что в этот же день состоится оркестровая репетиция «Русалки», которая может продлиться до четырех часов, времени для отдыха остается не много, но все-таки, понимая все это, «наиусерднейше» молит не отказывать – «бесконечно великую услугу окажете Вы этим Литературному фонду». Но скорее всего, не это было главным в письме. «В Москве живет Софья Григорьевна Рубинштейн, родная сестра Антона Рубинштейна, единственная от оставшихся в живых в его семье (т. е. из братьев и сестер). Она – учительница пения, которую всегда ценил очень высоко покойник – автор «Демона». Понятно ее желание видеть Вас в «Демоне», но она мне говорила, что билета добыть нельзя.

Не найдете ли Вы возможным послать ей таковой как сестре композитора».

И сколько таких писем… Тринадцатую ложу выделил Горькому, а он уж сам распределит в ней места. Естественно, придут все друзья… Леонид Андреев, Екатерина Павловна, Скиталец, возможно, Иван Бунин… Михаил Нестеров как раз в это время будет в Москве, но это человек самостоятельный, два билета и ему нужно оставить.

Много разговоров было вокруг волнующего вопроса: справится ли Федор Иванович с партией, написанной для баритона, возьмет ли он столь высокие ноты или придется всю партию транспонировать. Одни говорили, что возьмет, другие возражали, третьи рекомендовали Шаляпину транспонировать те места, которые просто ему не по силам.

Федор Иванович не обращал внимания на полемику, развернувшуюся вокруг предстоящего бенефиса. «Демона» он знал хорошо, много лет тому назад исполнял партию Гудала в Тифлисском оперном театре. И с тех пор у него возникла мечта сыграть самого Демона… Шли годы, а он еще считал, что не готов для столь ответственной роли. Мефистофель Гуно, Мефистофель Бойто… Эти партии, разные по содержательности и музыкальности, приняли его почитатели, особенно Мефистофеля Гуно за его известные «Куплеты» и «Серенаду», менее популярен Мефистофель Бойто, хотя настоящие знатоки оперного искусства отмечали преимущества Мефистофеля Бойто – выдержанность стиля, скульптурность поз, возможность предстать полуобнаженным, эффектно прикрытым лишь кусочками леопардовой шкуры, да и «Баллада о мире», полная боли и сарказма, ничуть не уступала лучшим страницам Гуно. И вот Демон Лермонтова и Рубинштейна…