– Ну задали вы трепку моему другу. Хорошо, что он, бедняга, ничего не слышал из ваших поносных речей, и хорошо, что сейчас можно выпить и закусить. Ох и проголодался я…

И на обеде шли трудные разговоры о животрепещущих проблемах общественного бытия. Но за обедом собралась столь разная компания, что непременно должен был произойти скандал, который и действительно разразился. Об этом обеде спустя много лет вспоминал сам Константин Коровин. Лучше и точнее его никто не может воспроизвести суть столкновений по-разному мыслящих и живущих людей того времени. Конечно, можно было попробовать реконструировать этот эпизод, пользуясь, как обычно, различными источниками, но в данном случае лучше всего предоставить слово хозяину дома, где все это происходило.

«За едой гофмейстер рассказал о том, как ездил на открытие мощей преподобного Серафима Саровского, где был и государь, говорил, что сам видел исцеления больных: человек, который не ходил шестнадцать лет, встал и пошел, – вспоминал Коровин.

– Исцеление! – засмеялся Горький. – Это бывает и в клиниках. Во время пожара параличные сразу выздоравливают и начинают ходить. При чем здесь все эти угодники?

– Вы не верите, что есть угодники? – спросил гофмейстер.

– Нет, я не верю ни в каких святых.

– А как же, – сказал гофмейстер, – Россия-то создана честными людьми веры и праведной жизни.

– Ну нет. Тунеядцы ничего не могут создать. Россия создавалась трудом народа.

– Пугачевыми, – сказал Серов.

– Ну, неизвестно, что было бы, если бы Пугачев победил.

– Вряд ли все же, Алексей Максимович, от Пугачева можно было ожидать свободы, – сказал гофмейстер. – А сейчас вы находите – народ не свободен?

– Да как сказать… в деревнях посвободнее, а в городах скверно. Вообще города не так построены. Если бы я строил, то прежде всего построил бы огромный театр для народа, где бы пел Федор. Театр на двадцать пять тысяч человек. Ведь церквей же настроено на десятки тысяч народу.

– Как же строить театр, когда дома еще не построены? – спросил Мазырин.

– Вы бы, конечно, сначала построили храм? – сказал Горький гофмейстеру.

– Да, пожалуй.

– Позвольте, господа, – сказал Мазырин. – Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить, – это остроги.

Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:

– Что он говорит? Ты слышишь, Федор? Кто это такой?

– Я кто такой? Я – архитектор, – сказал спокойно Мазырин. – Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставить на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы вам показали. Вот я и говорю – город с острога надо начинать строить.

Горький нахмурился:

– Не умно.

– Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете… и говорите глупости, – неожиданно выпалил Мазырин.

Все сразу замолчали.

– Постойте, что вы, в чем дело, – вдруг спохватился Шаляпин. – Алексей Максимович, ты на него не обижайся, это Анчутка сдуру…

Мазырин встал из-за стола и вышел из комнаты.

Через несколько минут в большое окно моей мастерской я увидел, как он пошел по дороге с чемоданчиком в руке.

Я вышел на крыльцо и спросил Василия:

– Куда пошел Мазырин?

– На станцию, – ответил Василий. – Они в Москву поехали.

От всего этого разговора осталось неприятное впечатление.

Горький все время молчал…»

Шаляпин и Горький вышли.

«– …А каков Мазырин-то! – сказал, смеясь, Серов. – Анчутка-то!.. А похож на девицу…

– Горький – романтик, – сказал гофмейстер. – Странно, почему он все сердится? Талантливый писатель, а тон у него точно у обиженной прислуги. Все не так, все во всем виноваты, конечно кроме него…

Вернувшись, Шаляпин и Горький за обедом ни к кому не обращались и разговаривали только между собой. Прочие молчали. Анчутка еще висел в воздухе.

К вечеру Горький уехал».

Приведем свидетельство и Горького: «Был я в Ростове-Ярославском и в удивительной компании: гофмейстер двора его императорского высочества великого князя Сергея, ростовский исправник, земский начальник, художник Коровин, Шаляпин. Гофмейстера сначала утопили в реке Которое ли, потом подмочили ему зад холодным молоком. Потом он налакался исправниковых наливок, а исправник начал испускать из себя либерализм, в чем ему усердно помогал земский. Художник Коровин был консервативен, что ему, как тупице и жулику, очень идет».

В дальнейшем повествовании я еще не раз коснусь судеб этих замечательных друзей Федора Ивановича Шаляпина, таких разных по своей творческой и гражданской устремленности, таких талантливых и много сделавших для русского искусства и для главного нашего героя. Но как их жизненные пути, переплетаясь в каких-то точках бытия, расходились в разные стороны, чтобы снова и снова переплестись и снова разойтись… А Шаляпин, как пчела, брал от каждого из них и откладывал в свою творческую копилку, чтобы, соединив все эти разнородные материалы, создать прекрасное художественное творение.

Так было и в самом начале творческого пути. Так продолжалось и теперь, когда он начал готовиться к созданию образов Алеко в одноименной опере Рахманинова, Добрыни Никитича в одноименной опере Гречанинова и Демона в одноименной опере Рубинштейна…

А пока Шаляпин по приглашению Горького и антрепренера А.А. Эйхенвальда отправился вместе с Иолой Игнатьевной в Нижний Новгород, где уже 18 августа в Большом ярмарочном театре выступил в «Фаусте», 19 августа в «Русалке», 21 августа в опере «Жизнь за царя»…

С каждым днем пребывания в Нижнем Новгороде Шаляпин все больше узнавал о Максиме Горьком и его кипучей деятельности против самодержавия в России. Казалось, что поток людей, идущих по тем или иным делам к Горькому, бесконечен. Сначала Шаляпин подтрунивал над другом, никак не мог понять, когда же он работает над своими сочинениями, но вскоре выяснил: ночью. Какое же здоровье надо иметь, чтобы вот так беспощадно к самому себе тратить его на общественные дела… Из разговоров с самим Алексой, его женой, милой и доброй Екатериной Павловной, от друзей, с которыми Горький его знакомил, многое узнал и столько нового открылось ему… И на многое он посмотрел другими глазами.

Федор Иванович по природе и характеру своей профессии не очень-то глубоко вникал в законы окружающего мира, видел нелепости, грубость силы чиновного департамента, стремившегося к подавлению свободы личности и ее прав, протестовал, если усматривал нарушение прав личности, но, добившись известного положения, богатства и славы, он порой плыл по течению жизни, склонный пользоваться приобретенными тяжким трудом ее благами. Но сейчас, в Нижнем Новгороде, Шаляпин все чаще задавал себе вопрос: почему Горький, тоже получавший большие деньги за свои сочинения, за спектакли в театрах, созданные им не менее тяжким трудом, тратит большую их часть на то, чтобы поддержать людей, стремившихся свергнуть существующий строй, скинуть царя, его министров, полицейских и жандармов.

Что толкает людей на сопротивление властям? Неужто только сословные противоречия? Шаляпин не раз уж испытывал некоторые невыгоды своего крестьянского происхождения… Не раз вспоминал знакомство с Михаилом Врубелем, первые разговоры с ним и первые столкновения, вызванные разными мнениями по принципиальным вопросам.

Однажды, слушая снисходительные объяснения Врубеля, Шаляпин взорвался и бросил этому щеголю, что он ведет господские разговоры. А тот, ничуть не смущаясь, подтвердил: «Да, я веду господские разговоры». Произнес эти слова спокойно, уверенно, с чувством превосходства. Мог ли стерпеть он этот барский тон в разговоре? И Шаляпин до сих пор помнит, как он возмутился, бросив в присутствии Коровина и Серова, по своему происхождению тоже из господ, яростные, протестующие слова: «Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин и меня могут выпороть на конюшне?» Конечно, эти слова слетели сгоряча, он и тогда знал, что его не выпорют на конюшне, но так уж получилось, сейчас-то он бы по-другому сказал… Но самое обидное было сказано Врубелем в ответ на его обвинения в адрес господ: «Это неправда. После реформ Александра Второго никого, к сожалению, не порют». – «Как – к сожалению? – Шаляпин отчетливо вспомнил свои слова, брошенные Врубелю в тот миг ярости. – Что это он говорит, какого барина он тут из себя представляет!» Этого столкновения никогда он не забудет, потом-то отношения восстановились, и Врубель немало сделал для тех опер, которые шли в Мамонтовском театре и в которых Шаляпин играл заглавные роли, но тень отчужденности всегда лежала между ними. Коровин и Серов после этого столкновения объяснили Шаляпину, что Врубель знает восемь языков, с золотой медалью окончил Ришельевскую гимназию в Одессе, два факультета, юридический и историко-филологический, Петербургского университета… «Врубель – аристократ», – не раз подчеркивал и Мамонтов. Но почему у аристократов больше прав, чем у крестьян? И в наше время они по-прежнему позволяют себе вести господские разговоры, полные снисходительности и желчи к тем, кто не читает Гомера в подлиннике…