Бессмертный Шурка не возражал. Он сидел в скромной квартире из двух небольших комнат за маленьким журнальным столиком спиной к книжному шкафу и рассматривал фотографию какого-то моряка с мощной шеей и некрасивым набычившимся лицом. Фотография висела на стене, на нее почему-то все время хотелось смотреть.

«Нет, все-таки искательница, — подумал бессмертный Шурка. — Морячка».

— А кофе у меня не осталось, — сказала она, возвращаясь. — Все вышло. Как же мы теперь будем?

— Я не пью кофе.

— Да, да.

Она проследила направление его взгляда.

— Это мой муж. Петр Иванович. Муж.

— Я догадался. Где он сейчас? Он не удивится, увидев в своей квартире постороннего мужчину?

— Он уже ничему не удивится, я его убила пять месяцев назад. — И, увидев ошеломленное лицо бессмертного Шурки, засмеялась: — А вы смешной! Как же так можно с первой подвернувшейся женщиной, совершенно незнакомой? А вдруг я наводчица, вдруг подсадная утка какая-нибудь?

— Как убили?

— А вы оглянитесь, оглянитесь, видите, у вас нож за спиной для разрезания бумаги, вот им и убила. Повыше лобка вогнала, по самую рукоять. Подойдите сюда.

Она подошла к балконной двери.

— Только незаметно, незаметно, чтобы никто с улицы вас не увидел. Видите, подушка на балконе лежит?

— Вижу.

— Вы думаете, она в ржавчине какой-нибудь? Нет, в его крови, я под него подушку подложила, пока машину бегала искать, а он в это время кровью истек. Я зарезала Петра Ивановича.

— За что вы его?

— Ревновал. С ума сойти было можно, как ревновал. Из рейса вернется — и начинается. А тут мы в гостях с ним были, он следил за мной — с кем, мол, в его отсутствие, напился, всю дорогу обзывал меня последними словами, а когда домой вернулись, начал бить, он и раньше бил, но здесь, я знаю, хотел, чтобы до смерти. Ребенка для этого накануне к своей маме отвез. Так что теперь я вроде как под следствием, а вы у меня в плену.

— Как под следствием?

— Да не уверены они, что это самооборона, а вдруг умышленное, вдруг из-за мужика какого-нибудь? Слежку установили, это сейчас во дворе никого нет, а так стоят, смотрят.

— Зачем же вы меня привели? Я же подведу вас.

— А, наплевать, я пять месяцев одна, понимаешь? А они в окно глазеют. Вся улица как на убийцу смотрит, свекровь проклинает, родня отвернулась, а ведь я женщина, мне нужно, чтобы кто-нибудь меня пожалел. Нужно, как ты думаешь?

— Нужно.

— Вот ты и пожалеешь меня. Я не знаю, кто ты, и не надо мне рассказывать. Но то, что ты на жалость способен, я знаю. Там, у почтамта, много псов вокруг меня увивалось, а тебя увидела — и не стыдно. Почему это, а?

Он обнял ее.

— Потом, потом, я постель постелю, и ты меня обнимешь, но это потом, потом. Вот я выпить хочу, а дома ничего нет.

— У меня денег с собой ни копейки, — сказал бессмертный Шурка. — Да и дома нет денег, у меня вообще редко водятся деньги.

— Таких, как ты, деньги не любят, — сказала она. — А у меня денег много, мне мать из Челябинска прислала, зачем мне деньги, мы сейчас с тобой в шашлычную на углу сбегаем, там и выпьем, там и посидим.

— А если увидят?

— Пусть увидят, ты ведь меня защитишь, да? У тебя лицо такое хорошее, ты меня защитишь, и они уберутся от моего дома. В окно глазеют! Погоди, погоди, вот они, деньги-то, видишь, как много, зачем они мне, ну, встали — пошли!

В шашлычной она опьянела быстро и от того, что расслабилась, стала казаться еще более располневшей, но ничуть не менее соблазнительной. Ела жадно, куски мяса рвала с шампура прямо пальцами, вилку отбросила, пальцы у нее стали жирными, она хотела обнять его, но боялась испачкать, и это ее смешило.

— Ну, ты подумай, просто как с голодного края, а? Это я потому, что ты рядом. Ты не смотри, что я полноватая, это конституция такая, мне с того самого дня есть не хочется, а сегодня я проголодалась, сегодня я гуляю, сегодня ты со мной. Эй, парень, — крикнула она официанту, — еще коньяку принеси, и лобио, и зелени побольше, ко мне любимый приехал!

Играла музыка, на них не обращали никакого внимания, будто за столиками сидели все свои, все, когда-то зарезавшие своих петров ивановичей, а сегодня решившие на это наплевать.

Когда они легли, она попросила:

— Ты не спеши, не спеши, прижми меня сначала крепенько, и полежим тихо, вот так.

Она лежала, уткнувшись в него, долго-долго, будто уснула, так долго, что ему начало казаться, что он чувствует прижавшееся к его телу Время, оно впервые не уходило, оно было тут, но потом, чем ближе она прижималась, чем дольше молчала, тем дальше начало отходить от него Время и вскоре совсем ушло.

— Ты здесь? — спросил он.

— Я здесь, — ответила она и вдруг села, прислонясь к стене. — А что я ребенку скажу, когда он вернется? Ты подскажи мне, друг хороший, человек любезный, что я ребенку скажу?

Она знала, что поступает недостойно, но желание выследить его стало невыносимым. Следить за ним, за его снами, даже за мыслями. То, что она разрешила ему когда-то провести подушечкой пальца вдоль позвоночника, имело роковые последствия. Возможно, это называлось любовью, возможно, и было любовью, но и болезнью тоже.

Он уходил и возвращался, а она оставалась со своим скромным занятием, со своими пробирками, опытами, лабораторией.

Бессмертный Шурка никогда не заглядывал туда: просил не рассказывать о крысах, боялся не только этих милых зверьков, даже рассказов о них.

«Когда ты рассказываешь, мне начинает казаться, что они преследуют меня».

Но это не крысы, а она преследовала его, понимая, что ведет себя недостойно.

Когда она попробовала первый раз проследить его маршрут, еще было не страшно, будто оба просто прогуливались. Только она старалась держаться подальше на несколько шагов, делая вид для прохожих, что с ним незнакома, только она пряталась за углом, а он шел открыто. Но потом, когда решила бросить это занятие, вдруг поняла, что втянулась, необходимость следить стала болезнью.

Маршруты были однообразны. Закрыв глаза, она могла восстановить весь его путь. Бесцельно слонялся по городу, просто так, но это для нее, а для него, возможно, все было не таким уж бесцельным. Как заглянешь в мысли?

Чаще всего по направлению к Михайловскому дворцу, через Летний сад, где он обязательно, если была осень, лупил ногой листья вокруг подножия статуй, а в другое время праздно сидел на скамье или болтал со смотрителем-пьянчужкой. Это длилось долго. Затем на Съезжинскую к родителям, чтобы поцеловать маму, узнать о сестрах, покурить, соврать, что все в порядке, и ни слова о ней, ни слова! Затем зоопарк прямо напротив их дома на Съезжинской, его он пробегал, знал наизусть, но обязательно навещал любимого им медведя Николая. Завидев бессмертного Шурку, медведь задирал морду и начинал хохотать, как человек. МЕДВЕДЬ ЗАХОХОТАЛ КАК ЧЕЛОВЕК. Затем объект вскакивал на трамвай, и, даже не поспевая за ним, она знала, что найдет его в полуподвальчике на Кронштадтской, где они встречались с друзьями, чтобы, праздно расположившись, немного выпить, вымучивая время от времени из себя какие-то слова, фразы, очень громкие, но для нее, следящей сверху, из-за окна, все равно недоступные. Это называлось у него «встретиться с друзьями».

После их ухода на столе в полуподвальчике оставались стаканы, полные окурков.

Потом начиналось самое страшное один или с кем-то из своей компании он шел по Невскому и задирался с женщинами. Или женщины с ним, этого она уже никогда не могла понять, голова кружилась, город из любимого становился ненавистным, и по-прежнему нельзя было из-за расстояния расслышать, о чем он спрашивает, а те отвечают.

Однажды не выдержала, подбежала к одной лихой, так же, как он, бесцеремонно прогуливающейся бабенке, спросила:

— Послушайте, я умоляю вас, скажите, о чем вы сейчас говорили.

— С кем говорила? — остолбенела бабенка.

— Ну, вот с этим, что сейчас подошел.

— А-а-а, с рябым?