— Карты — это единственный способ сегодня обвести время вокруг пальца, — сказал черноглазый. — Удивительно, что люди преследуются за более мелкие поступки, и никому там, наверху, в голову не приходит, что самое большое преступление — это карточная игра. Она сильнее действительности.

— Да уж — сказал АДВОКАТ ГОМЕРОВ. — Да уж.

— Странно, — продолжал черноглазый. — Может быть, от всего, что у нас было хорошего в жизни, только и осталось, что карты. Истинно чеховское занятие, финалы всех его пьес.

— Но, Геннадий, у Чехова, кажется, в лото играют, — возразил Валерий.

— Это все равно.

Карты ложились на стол бесшумно, хотелось проиграть, всем проиграть, даже АДВОКАТУ ГОМЕРОВУ, только бы он был счастлив с этой своей потерянной адвокатурой, потому что уже некого защищать.

«Надо бы научиться играть тонко, — думал бессмертный Шурка. — Играть изысканно, так, чтобы не было стыдно за напрасно прожитый день. Ведь в самом деле — ничего не происходит, а сколько волнений. Если бы на деньги, волнение было бы совсем другое, ворвалась бы корысть, а здесь тишина, полумрак, легкое недомогание…»

— После наслаждения, краткого и сильнейшего, будто выходишь из собственной кожи, вы замечали? И всегда, кроме законной усталости, чувствуешь печаль, какое-то разочарование и почти нелюбовь к предмету твоей страсти, — сказал черноглазый. — И к любви нелюбовь, и отчасти ко всему. Так что я вполне понимаю, что великие чувственники были и величайшие пессимисты, и потому все лица итальянского Ренессанса такие жестокие, чувственные и печальные…

— Это правда, — потрясенно сказал бессмертный Шурка.

— Что вы, уважаемый, знаете о правде? — спросил черноглазый, беря карту. — Вы просто распутник. И развлечения ваши простые, неандертальские. Вам нравятся дамы с прожидью и проблядью и обязательно старше вас.

— Да уж, да уж, — повторил АДВОКАТ ГОМЕРОВ, передергивая.

— Геннадий Николаевич, как вы можете такое говорить? — начал Валерий, но бессмертный Шурка перебил его:

— Да, мои развлечения очень отличаются от ваших, они не запретны, меня не накажут за них, но они не менее рискованны, всегда можно подхватить какую-нибудь гадость, а ведь когда ты с женщиной, об этом почему-то не хочется думать. И, значит, трагическое тоже сопутствует моей жизни.

— Вы говорите о некрасивом, мой дорогой.

— А разве есть некрасивое? Когда я вижу свое лицо, рискну ли я назвать его некрасивым? А ведь оно в оспинках, но я-то знаю, о чем думает обладатель этого лица, знаю, какое у него сердце, способность дружить, любить детей, что у него есть совесть. Что же дает мне право предполагать за некрасивым отсутствие души? Согласитесь, это было бы несправедливо. Я не могу осуждать этих женщин за то, что они могут заразить меня, я благодарен им уже за то, что они не дают мне умереть.

— И все-таки это грязь, грязь, грязь, — сказал черноглазый. — Женщины хороши только тогда, когда беременны. Тогда они по крайней мере не опасны.

— Вы убежденный женоненавистник! — засмеялся бессмертный Шурка.

— О, сказать так значит ничего не сказать, они ничего не знают о любви, у них бездушное тело, они машины любви. Правда, Валерий?

— Я не знаю, — растерялся Валерий. — Зачем ты? Я уже рассказывал тебе… Я не люблю об этом.

— Ах ты, мой дорогой! — Геннадий Николаевич обнял Валерия. — Мы переживем свое счастье вдвоем, я никому не дам тебя в обиду, они недостойны даже догадываться о нашем счастье. Кстати, зачем вы морочите голову этой своей девочке? Неужели смелости не хватает признаться, что вы неисправимы? Хотите, я это сделаю сам?

— Она другая.

— Не она другая, а просто вы трусливый человек, боящийся умереть во грехе. Погодите, она вас еще и в церковь поведет, под венец! Хотя сегодня и это неплохо, и это вызов.

— В кого же верить, если не в Бога? — спросил Валерий.

— Ну что ж, верьте, верьте, — сказал черноглазый.

— А ты?

— Я? Я тоже буду.

— Выкладываю, — сказал АДВОКАТ ГОМЕРОВ. — У меня на руках пики, трефы, бубны. Полный набор. Итого девятьсот.

Перстни на пальцах шулера сверкали. Он был счастлив, как после удачной речи в суде. Он был счастлив, как человек, которому удалось обмануть друзей, не причиняя им вреда.

Все остались при своем — и черноглазый, и Валерий, и бессмертный Шурка. Карты помогли им обвести ночь вокруг пальца.

Она подошла к нему у почтамта, как-то отчаянно подошла, дерзко, но в глаза не смотрела, спросила только:

— Кофе хотите выпить? Здесь можно где-нибудь спокойно посидеть, кофе выпить, не знаете, а?

Он не привык задумываться, что происходит в женщинах, но в этой все так странно менялось, любое движение, любой порыв не доводились до конца, будто она сама себя хватала за руку, начинала говорить, но тут же спохватывалась и своей же ладонью затыкала себе рот. Такая внутренняя душевная суета никак не вязалась с ее обликом — блондинка для всех, на любой вкус, слегка полноватая, с ямочками на щеках.

«Такая женщина не может быть несчастна, — подумал бессмертный Шурка. — Наверное, искательница. Или просто каприз. Но почему я? Такой бы никто не отказал».

— Я не пью кофе, — сказал бессмертный Шурка.

— Все равно, все равно. Слушайте, — она решительно взяла его под руку, — зачем нам искать эту чертову забегаловку? Выпить кофе можно и у меня, я живу рядом. Пойдемте, а? — И, увидев, что он колеблется, добавим: — Ну, пожалуйста.

— Хорошо.

Мысль о безумии закралась в него через несколько шагов, потому что она, как только он согласился, сразу же забыла о нем, но, наверное, только казалось, что забыла, потому что где-то у Сенатской снова взяла под руку и сказала:

— Да вы не бойтесь, не бойтесь, что же вы так дрожите, я ничего вам плохого не сделаю.

— Я не дрожу.

— Ах, не притворяйтесь, все дрожат, все боятся, как бы чего не вышло, всем только собственная шкура дорога.

Она говорила сама с собой, это было ясно, сама себе отвечала, он был лишним в этой компании, просто нужен был мужчина, и его пригласили, какая же компания без мужчины? Он бы удрал, но все это было так забавно, а дамочка с ямочками на щеках так хороша, что он решил остаться. Он понимал, что непременно будет вознагражден, ну, хотя бы за смелость, и еще ему стало казаться, что ему доверились.

Произойти могло что угодно, могли убить, могли подставить, могли разыграть на спор и скрыться в каком-нибудь дворе, все могли, слишком беспокойно бегают ямочки на полном лице блондинки, лихорадочно блестят глаза.

— Вы действительно не боитесь? — спрашивала она всю дорогу. — Вам правда не страшно?

— Боюсь.

— Вот видите! Это, наверное, странно — подошла и пригласила совсем-совсем незнакомого, но у вас лицо такое хорошее, и потом мне показалось, что вы тоже не прочь выпить кофе.

— Я не пью кофе.

— Да, да, вы это уже говорили.

Она шла озираясь, что тоже не совпадало с ее уверенным обликом, элегантным пальтишком, шляпкой. Она шла озираясь, с подозрением оглядывая каждого встречного.

— Я первая пройду, — сказала она. — Мой подъезд второй, квартира четырнадцатая. А вы — через двор.

— Хорошо.

— Вы не убежите, нет, правда, вы не убежите?

— Разве от вас можно убежать?

Она не обратила внимания на пошлый комплимент.

— Если во дворе вы встретите какого-нибудь типа и он спросит, куда вы идете, назовите любую другую квартиру, Башкировых, например, восемнадцатую, они всегда дома.

— А почему нельзя сказать правду?

— Что вы! Ни в коем случае!

Когда, соблюдая все конспиративные предосторожности, хотя во дворе его никто не встретил и обманывать не пришлось, он наконец добрался и она ему открыла дверь, он не узнал ее, — какое-то скромное девичье платье с отложным воротником и виноватое лицо. Видно было, что она расположена к полноте, но не боится этого, видно было, что полнота эта многим нравится, а ее слегка забавляет.

— Проходите, проходите, я сейчас кофе поставлю, ах да, вы не пьете. Тогда я сама выпью, не возражаете?