Когда на следующий год умерла бабушка, повторилось то же самое, даже еще хуже. Отец опять не сообщил мне, что она больна. Он даже не написал мне о ее смерти — мать прочла об этом в газете. (Таким же точно образом я узнала о помолвке брата. Мне просто забыли сообщить. Странно быть членом семьи, в которой о родственниках узнаешь из газет.) Когда я приступила к отцу, он опять сказал, что хотел избавить меня от «всякой муры». Тогда я думала, что он имел в виду посещения больницы и похороны. Теперь, лучше узнав его, думаю, что он также хотел избавить меня от такой «муры», как семья и родственные связи. Недавно Дорис сказала, что бабушка, когда болела, часто спрашивала обо мне. «Мама по тебе скучала», — заявила Дорис.

Когда окончился учебный год, я забросила вещи к матери, повидалась с братом и отправилась в дом моего приятеля с двухнедельным визитом — но, как семеро странников, которые поехали покататься часика на три и потерпели кораблекрушение, я этот визит продлила до бесконечности. Отпарировав несколько неистовых и яростных звонков от моей матери, миссис С., мать моего друга и моя героиня, со всей учтивостью, но твердо постановила, что не отправит меня домой ни при каких обстоятельствах, пока я сама не решу уехать. В первый раз в моей жизни кто-то из взрослых осмелился встать наперекор моим родителям и заявить прямо: «Это нужно прекратить, это недопустимо». Кто-то, наконец, сказал моей матери: «Я возьму на себя заботы о вашей дочери, коль вы на это не способны, и сделаю это с удовольствием». Миссис С. мне давала почувствовать, что общение со мной для нее удовольствие. Представляете? Она до сих пор не отослала меня домой. (И сейчас, почти через тридцать лет, я наслаждаюсь ее обществом, обществом ее выросших сыновей, их жен и детишек.)

Отец несколько раз виделся с миссис С. и удостоил ее наивысшей похвалы: он сказал, что эта женщина — настоящая леди, и что она напоминает ему миссис Хэнд; ни о ком другом он так не отзывался. Когда миссис С. овдовела, я надеялась, что они сойдутся; она, следует добавить, — красивая, изящная и умная женщина. Отец, насколько мне было известно, ни с кем не встречался с тех пор, как развелся с моей матерью, а миссис С. воплощала в себе все те качества, какие он ценил в женщинах. Через пару лет, когда юная возлюбленная отца поселилась в его доме, я усвоила хороший урок: существует большая разница между теми идеями, к которым отец привязан на словах, и теми людьми, с которыми он связывается в реальной жизни. Так или иначе, в то лето, когда я жила рядом с миссис С., моим другом Майклом и его братьями, она в моих надеждах, мыслях и мечтах была потрясающе подходящей свекровью, матерью моего избранника, матерью, избранной мною. И до сих пор является таковой.

Поскольку Майкл нашел себе работу на лето, у меня оставалась масса времени, чтобы вести дневник, который был для меня в годы отрочества изорванной «Картой» в отсутствие «Сердца в порту». Было у меня и время, чтобы писать письма, и мы с Холли, моей соседкой по комнате, постоянно поддерживали связь. Вот, по моему мнению, лучшее письмо из летнего лагеря — не письмо Симора из Хэпворта, а письмо Холли из Брентвуда. Письмо подлинного живого человека. Адрес на конверте написан большими печатными буквами — думаю, это очень оценили служащие лагеря, занимавшиеся почтой, — «Холли Тобайес, Брентвудский концентрационный лагерь, Эйнджелика, Нью-Йорк»; на штемпеле 1970 год.

В сентябре мы с Холли пошли в десятый класс, но все как-то не заладилось. Майкл прошлой весной закончил школу и теперь был за океаном, учился в Париже. Я жила еженедельными телефонными звонками и цеплялась за его отправленные авиапочтой, в голубых конвертах письма так же крепко, как де Домье-Смит цеплялся за письма сестры Ирмы, или «солдат во Франции» — за письма Мэтти. Я тоже ужасно боялась, что не доживу, не смогу продержаться до следующего письма. По ночам я брала с собой в постель овчинную тужурку Майкла, молясь, чтобы его запах как можно дольше не выветривался. Почти не выходя из спячки, я дожидалась Рождества: предполагалось, что мы проведем каникулы вместе, во Франции.