Когда шок прошел и я обрела способность рассуждать здраво, мне пришло в голову, что я еще легко отделалась — ведь люди ежечасно совершают друг над другом самые жуткие вещи. Мой бывший муж забрал только деньги, он не оскорбил моих чувств. Своим исчезновением он дал мне шанс начать все с начала.

Поступление в Брандейс было лучшим решением из всех, какие я когда-либо принимала, или, если выразиться точнее и более скромно, самым большим в моей жизни везением. Теперь, задним числом, оно кажется мне таким же важным для моего душевного здоровья и дальнейшей жизни, как и тот выбор, хоть и невысказанный, который я сделала в седьмом классе: жить во плоти, отказавшись от двухмерности вечных десяти лет. В седьмом классе я с радостью открыла для себя жизнь плоти, а Брандейс оказался радостным открытием жизни ума. Моего собственного ума, не чьего-то чужого. С того самого момента, как я вошла в аудиторию и познакомилась с требованиями к каждому курсу, к каждой специализации, к каждой ученой степени, мне стало ясно: в Брандейсе все направлено на то, чтобы выпускать развитых людей, которые приучены мыслить самостоятельно, а не воспроизводить на экзаменах точку зрения преподавателя. Меня не покидало ощущение, что студенты пришли сюда учиться, что учеба здесь высоко ценится, является уважаемым делом. Образование обладало самостоятельной ценностью, было не просто средством для достижения какой-либо цели, не рассматривалось как стремление к «результату», «итогу», которого они, преподаватели, или мы, студенты, должны были добиться. Хотя студенты, заканчивая университет, были хорошо подготовлены для профессиональной деятельности или дальнейшего образования, мы вовсе не были сугубо связаны с какой-то одной сферой — не были всего лишь «начинающими» врачами, «начинающими» юристами и так далее.

Что тогда удивляло меня, а теперь, через двадцать лет, когда я сама стала матерью, кажется вполне разумным: ради достижения этой цели студентам не позволялось жить как им заблагорассудится, разыгрывать из себя маленьких, «начинающих» взрослых. Им предъявлялись (надеюсь, до сих пор предъявляются) требования, которые выводили из терпения даже студентов постарше, вроде меня: зачем нужны такие курсы, как история искусств, биология, английский язык, щедро рассыпанные по учебному плану? И ни один из этих курсов не был введен «для галочки». Все они преподавались по-настоящему. Профессора «с именами», большие шишки с высокими окладами, репутациями, книгами преподавали на первом курсе. Лучшее не приберегалось для элитных аспирантских семинаров и прошедших отсев старших курсов. Ты снимал сливки, хотел ты этого или нет. Маститые профессора руководили работами студентов, принимали экзамены; назначали консультации по мере надобности. Своих» аспирантов они учили хорошо преподавать, не просто готовили себе дешевую замену на случай, если придется возиться с изданием книги. Я, и это вполне естественно, особенно остро чувствую, когда мне дают понять, что я мешаю, прерываю чью-то работу. А тут я все время чувствовала, что их работа — я. И, друзья мои, от нас тоже ожидали работы. Думаю, если преподаватель вкладывает в тебя время и силы, он вправе ожидать превосходных результатов. Коэффициент «пустозвонов», по шкале Сэлинджера, опускался, насколько я могла судить, ниже нулевой отметки.

Не могу не предположить, что корни Университета Брандейса определяют принятые там методы воспитания ума. Его основали люди диаспоры, бежавшие от Гитлера, глубоко осознавшие, что истинные ценности — это именно духовные, интеллектуальные, которые ты всегда можешь унести с собой. Все остальное превратности жизни заберут у тебя в мгновение ока. Широкое, разностороннее образование делает тебя менее уязвимым в скверные времена и доставляет чертову уйму удовольствия во времена хорошие. Возьмем, например, мою подругу Марджи, которая входила в наши команды по баскетболу и софтболу. Она — биохимик и может вам рассказать потрясающие вещи о своей научной работе, но не менее потрясающие вещи она может рассказать и о том, как ездила в отпуск в Рим и в Грецию: Марджи увлекается античным искусством и археологией, и этот интерес привил ей курс истории искусств, «навязанный» в первый год обучения. Мой друг Уэйн, один из самых молодых докторов экономико-политических наук, член правления Всемирного банка, в свободное время пишет пьесы и читает лекции по древнегреческому театру и философии. Они — специалисты, но тебя не охватит трепет, если ты узнаешь, что твой лучший друг или подруга вступили с ними в брак; с ними рядом охотно сядешь за обедом.

Я не хочу сказать, будто из Брандейса никогда не выходили люди, которых отец называет «узколобыми занудами, безмозглыми подражателями», или такие, что выпрыгнут из окна при первом же увольнении, — но подобные персоны там, конечно же, не котировались. Лучше, острее всего я это ощутила на семинаре по истории, в котором участвовали два аспиранта из Китайской Народной Республики. Столкновение культур оказалось умопомрачительным, и всему классу был преподан неоценимый урок. Каждый из нас должен был выступить с докладом. Китайцы, когда настал их черед, поведали классу, что именно о данном конкретном вопросе думают все на свете, включая их бабушку. Но когда их спросили, что они сами по этому поводу думают, ответом послужили непонимающие или смущенные взгляды — несмотря на то, что ребят целый год учили мыслить самостоятельно. Некоторые доклады американцев, наоборот, грешили отсутствием корней — того, что люди думали до них по этому поводу, — и их авторы с юной самонадеянностью гордо изобретали велосипед. Нас, конечно, отсылали к источникам, но возбуждение, рост, жизнь ума хоть и укрощались, но не подсекались под корень.

К концу учебного года мой отпуск завершился, и я на лето вернулась в гараж. Было здорово снова работать там, но и грустно, потому что я предчувствовала: это — в последний раз. К концу лета я решила рискнуть: обрубить все концы и заняться только образованием. И в декабре уже не сотрудники, а товарищи по баскетбольной команде устроили мне день рождения. Моя подруга Марджи, мастерица писать классные открытки на день рождения, украсила торт. Большими яркими буквами по зеленому полю там значилось: «С четвертью века!» (Двадцатипятилетние кажутся стариками, когда тебе девятнадцать.) Торт вышел на славу. Интересно, что она придумает, когда мне будет пятьдесят.

Летом, между вторым и третьим курсом, мне выпала единственная в жизни возможность провести какое-то время вдвоем с моей бабушкой по матери. Она пригласила меня в Аспен, на круглый стол, который проводил Мортимер Адлер в Аспенском институте. Список литературы как раз соответствовал моим интересам, продолжал вводный курс в Брандейсе, хотя у Адлера он назывался «Великие Идеи», от Аристотеля до Заратустры. (Ну, букву Z, Заратустру, я придумала сама, Заратустры в списке не было, но мне нравится, как это имя звучит; список, помнится, кончался буквой «Т» — Токвиль, «Демократия в Америке».) Эти семинары предоставляли высшему звену управленцев — главам пятисот ведущих компаний страны, а также лидерам профсоюзов, некоторым деятелям искусства и членам правительства — возможность тщательно проанализировать свои идеи и предположения относительно того, какую модель поведения избрать для отдельных людей и целых наций.

Не могу припомнить лучше проведенных недель. Было особенно трогательно наблюдать, как много этот опыт значил для весьма успешно работающих администраторов, которые выбились наверх из инженеров и никогда не имели возможности заниматься такими вещами, так много читать и размышлять. Но метод работы не отличался благодушием — Адлер скорее походил на приверженного муштре сержанта в своей строгости и нетерпимости к неряшливости в мыслях и на старого судью в своем стремлении выслушать различные точки зрения и рассудить по справедливости. Никогда не забуду, как мы с бабушкой сидели в номере, каждая на своей кровати, и целую ночь готовили доклады. Это воспоминание особенно драгоценно потому, что через месяц у нее обнаружили неоперабельную раковую опухоль, и в этом же году, вскоре после Рождества, она скончалась.