Отец не пытался убедить меня, что никаких аллигаторов нет; вместо того он занялся моим дыханием. Он клал мне руку на живот, чтобы определить, грудное ли у меня дыхание — мелкое, напряженное и болезненное, или брюшное — глубокое и здоровое. Он учил меня той же технике дыхания, какой юный Симор учит свою семью в «Хэпворте»: один вдох надо делать через левую ноздрю, закрыв правую; следующий — наоборот. Еще он советовал перед сном произносить вслух или про себя на вдохе слово «хонг», на выдохе — «ша». Или же слово «ом»[162].

Релаксация и дыхательные упражнения могли бы помочь, если бы проблема состояла в том, что мне трудно заснуть. Но засыпала я легко: почти весь год вечерние звуки полей и лесов баюкали меня. Приятнее всего было слышать, как коровы Дэя возвращаются на ферму для вечерней дойки. Когда они проходили одна за другой по тропинке, я узнавала их по звону бубенчиков, болтавшихся у каждой из них на кожаных ремешках; эти бубенчики выковывались вручную и различались по звуку; под конец я слышала всю изумительную симфонию, когда они удалялись, направляясь домой, в хлев.

Моей тайной бедой были сновидения, которые запутывали меня настолько, что я не могла найти дорогу обратно к яви. Чем упорнее я боролась, тем плотнее паутина оплетала меня. Мне бывало так страшно, что даже сейчас не хочется об этом писать. Меня всегда мучили ужасные кошмары, но в какой-то момент стала меняться их структура: грань между сном и явью, когда-то плотная дверь, которую я могла за собой захлопнуть, начала чудовищно прогибаться[163]. Когда сны обступили меня плотным кольцом, я начинала самую настоящую Битву за выступ[164], чтобы вырваться из ловушки. Например, я просыпаюсь посреди мучительного кошмара и лежу в своей кровати — влажные волосы прилипли к затылку, словно водоросли к голове утопленника, — и радуюсь, что наступило утро, что кошмар позади. Через несколько минут замечаю: что-то немного сместилось, что-то не так. Потом, к моему ужасу, убеждаюсь, что все еще сплю. Этот ад мог претерпевать пять, или шесть, или семь превращений; иногда я успевала почистить зубы и выйти к завтраку и только тогда обнаруживала, что все еще сплю, что ужас вот-вот начнется снова. И снова.

Моя жизнь во сне была Алисиной Страной чудес, Зазеркальем, где отображалось все, что происходило со мной наяву. Перед лицом превосходящих сил противника ребенок, как хорошее воинское подразделение, жертвует частью или частями, чтобы сохранить целое. У некоторых начинается самое настоящее умножение личностей. А другие собирают коллекцию осколков, или «черепкового народца», как я называю мои отколовшиеся личности. На первый взгляд, эти частицы меня, брошенные при отступлении, умирают или, во всяком случае, пропадают навсегда. Некоторые действительно умерли в изгнании, каждая на собственном бесприютном острове, еще в детстве. Другие живы, но пропали без вести. Долгие годы с помощью врача и друзей я объезжаю этот архипелаг, взывая: «Ау, ау, выходите».

Вести об умерших и пропавших без вести приходят ко мне во сне — это настоящие послания в бутылках. Мне было уже под тридцать, когда я снова, как в детстве, стала влипать в паутину снов и впервые по-настоящему умерла. Это явилось для меня ударом: я твердо верила, что во сне умереть нельзя, что спящий всегда просыпается перед тем, как долетит до дна пропасти[165]. Я долетела. Нацисты привязали меня к столбу, потом разожгли у меня под ногами костер. Я чувствовала, как горит моя плоть[166]; мучительная, ужасная, неописуемая боль — пламя лижет мне ноги, подбирается все выше и выше. Когда пламя достигло паха, я легко покинула свое тело. Не болезненным рывком, как обычно себе воображают. Я просто выскользнула из тела и смотрела, как оно горит. Я знала, что умерла. Когда я проснулась, сон показался мне таким реальным, что я подумала, — а не вторгся ли сюда опыт предыдущего существования, если верить в такие вещи?

Когда я умерла во сне в следующий раз, это была именно я, а не какая-нибудь прошлая реинкарнация. Я убедилась в том, что мне нужно в собственной жизни искать объяснения и помощи. Я была в ужасе. Меня схватили два огромных металлических существа. Не говоря ни слова, они строили всех в колонну, и мы шли и шли, пока не поднялись на вершину холма, и тут я увидела пилораму у края скалистого обрыва. Люди потоком движутся к этой пилораме, голова к голове, как бревна, пока не достигают высшей точки: там металлические существа орудуют циркулярной пилой, отрезая всем головы. Тела падают со скалы, и река уносит их из поля зрения. Когда пила приближается ко мне, я чувствую, как ее зубья вонзаются мне в горло; а когда я лечу со скалы, начинает сосать под ложечкой, как на карусели, или в постели после попойки, когда комната вращается вокруг тебя. Когда я достигаю реки, сознание начинает меркнуть, медленно, плавно; и вот я плыву по течению. Вижу, как поверхность воды расступается, а я пропадаю, гасну, как звезды на рассвете; проваливаюсь в пустоту.

«Пусть живые существа неисчислимы, я клянусь спасать их»[167]

В декабре 63-го мне исполнилось восемь лет. Зимние дни рождения в Нью-Гемпшире — это не Бог весть что. 11 мая, в день рождения Виолы, мы устраивали пикник и играли в поле. В декабре те дети, чьи родители имели возможность заехать на холм по крутой заснеженной дороге, играли у нас в гараже. Он отапливался, худо-бедно, однако на пикник это нисколько не походило. Я точно не помню, кто тогда пришел, только Виолу помню, конечно, — и только она, одна из всех, заметила, как я выскользнула наружу и уселась на лестнице, ведущей в квартирку отца над гаражом. Виола села рядом. Я себя чувствовала как-то до странности скверно.

Виола пошла и привела мою мать, и следующее, что я помню, — больничная койка в Виндзоре, Вермонт, и мне говорят, будто у меня в ушах пузыри. Я провела в больнице несколько дней, включая настоящий день рождения, и смутно помню, как лежа разворачиваю какой-то подарок, вот и все. Не припомню особой боли, скорее чувство нереальности происходящего, как в тех моих снах, которые подражали реальности и повторялись раз за разом, неизменно и неизбывно, как телевизионное шоу «Узница». Мне бы было гораздо лучше, если бы мне все объяснили как следует — несмотря на лихорадку и прочее, я обрела бы твердую почву в мире биологии, тех прудов, которые я так любила. Пузыри в ушах; я плыла, качалась по волнам болезни, пока они не превратились в радужные шарики и не лопнули.

Не помню, как меня привезли домой из больницы. Даже здоровому человеку в декабре нелегко устоять на земле здесь, на севере, среди снегов и вечных серо-белых сумерек, среди электрического света, который дома включали сразу после ленча, а занятия в школе и начинались, и заканчивались, когда за окном было совсем темно. Мой ум рассыпался сухой снежной крупой; порывистый ветер нес его по жесткому ледяному насту, сковавшему снег, который лежал на лужайке слоем в несколько футов. Кто-то другой появлялся в школе и сидел за моей партой; наверное, моя тень играла на поблекшей в сером зимнем свете площадке. Под мерцающим, пляшущим светом люминесцентных ламп мой ум еще и теперь блуждает.

Зимняя спячка. Все эти длинные месяцы, январь и февраль, я лежу в анабиозе, в пороговом состоянии, как рыба в холодном иле на дне замерзшего пруда, — и доживаю до марта. И тут мир над моими глазами превращается в пятнышко голубого морозного света в конце длинного-длинного туннеля. Я начинаю ощущать сырость. Меня пробуждают запахи мокрого дерева и глубокой бурой грязи.

Снег таял, и я все острей ощущала: надо спешить, ибо там, где есть жизнь, а не просто задержанная на экране картинка, там в разных обличьях выступает и смерть. «Пусть живые существа неисчислимы, я клянусь спасать их». Каждую весну мы с Виолой брали стеклянные банки и вступали в битву с суровой жницей, забиравшей жизни выползших на дорогу червей, птенчиков, выпавших из гнезда; гусениц, которые переползали через шоссе, и той икры, которую глупые лягушки отложили в высыхающих лужах.