— Это неправильно, — не сдавался шропширец. — Я сам слышал, как наш бейлиф читал.

— Значит, плохо слышал, — поддел его капеллан. — В «Билле» буквально сказано, что продовольствие должно продаваться по разумной цене. Уяснил? А уж какую цену считать разумной, решает торговец. Бродяга прав.

— Я не бродяга! — обиделся лондонец. — Ты меня бродягой не обзывай, беглый поп!

— Прости, брат, но я не хотел тебя оскорбить. Быть бродягой и нищим вовсе не позор. «Блаженны нищие духом…»

— Кто теперь живет по писанию? Не скажу, чтобы прежде так уж охотно подавали, а нынче и вовсе обходят сторонкой. Из-за страха перед тюрьмой, думаю. Виданное ли дело, чтобы богоугодную жертву назвать потворством бездельникам? Воистину последние времена наступают…

— Выходит, что ты все-таки был нищим, — удовлетворенно заметил капеллан.

— Принимал доброхотное подношение, коли давали. Зато у меня был свой угол, свой очаг, где я мог приготовить еду, свое ложе. Нищий — да, но не бродяга! Выпадали деньки, когда я зарабатывал побольше иного седельного мастера или вонючего скорняка.

— Значит, иногда ты все же работал? — спросил Тайлер.

— Почему «иногда»? В славном цехе лодочников и корабельных дел мастеров Томас Фарингдон слыл далеко не последним. Но как только меня попытались превратить в раба, я, не раздумывая, оставил верфь. Это же надо придумать, чтобы свободного умельца посадили на цепь! Запретить искать работу получше или требовать прибавку за свой труд! Ну уж нет! Не на такого напали… Вот и начал я подрабатывать то одним, то другим, — лондонец загадочно ухмыльнулся. — На свой риск и страх.

— Тебе хорошо, — гнул свое рябой шропширец. — Свободному, одинокому. Сам себе голова. Можно и не работать.

— Не завидуй, виллан! Лучше послушай этого бывалого человека. — Уолтер похлопал лондонца по плечу. — Он не меньше других горя хлебнул… Тебя когда-нибудь травили собаками? Охотились за тобой на дорогах?

— И тюрьмы ты не нюхал, и в колодках не сидел, — подхватил Джон Каменщик. — Даром что серв! Верно сказал брат Уолтер: на всех надели ярмо.

Резким порывом прошелестел в листве холодный ветер. Круто замешанные облака сливались в клубящуюся беспросветную массу.

— Того и гляди, хлынет, — закинув голову, пробормотал рябой. — Бог, он все видит. Давно следовало приструнить городских. Все зло на земле от города. Легко живете, не по заветам.

— Попробуй втолкуй дуралею! — осерчал Джон Цирюльник. — Не желает слушать, и все тут! А еще за правдой пожаловал!

— Шли-то мы шли, да не туда попали, — кряхтя, поднялся рябой. — Собирайся, кум, — растормошил он задремавшего толстяка. — Не пристало нам искать у городских справедливости. Сами пойдем к его милости королю, всем миром… Прощайте, добрые люди.

— Предупреждали меня, Уолтер, что тяжелый подобрался народец, — смущенно вздохнул Уильям Хоукер, проводив уходящих тоскующим взглядом. — Но такого исхода, признаюсь, никак не ожидал. Ничего понимать не желают. А я еще у них хлеба хотел просить для беглых… Монмутцы уже кору в мякину подмешивают.

— Всему свой срок, — властно одернул Уолтер. — Запасись терпением. Лучше сам попробуй понять этих людей. Жизнь отучила их от излишней доверчивости. Когда каждый только и норовит вырвать у тебя последний фартинг, поневоле озлобишься.

— Мы можем поделиться с монмутцами, — подал голос молчаливый йомен из Уорика. — Сберегли про черный день немного ячменной муки.

— Слыхал? — Уолтер локтем толкнул Хоукера.

— Благослови вас господь, — Джон Цирюльник осенил себя крестным знамением. — Когда на твоих глазах умирают люди, недостает терпения дождаться подходящей луны.[62]

— Не стоит и нам задерживаться, — Уолтер отдал благодарный поклон. — Спасибо вам, добрые люди… Не знаю, когда зазвонит колокол справедливости, но думаю, что ждать осталось недолго. Что-то обязательно должно перемениться.

— Хорошо бы скорее, — вздохнул молчаливый. — Многие ли из нас переживут эту зиму?

— Все передохнем в лесах, — печально отозвался одноглазый.

— Благослови тебя пречистая богоматерь и святой Джордж, брат Черепичник, — вразнобой отозвались вилланы. — Передай Джеку Возчику, что мы будем молиться за него… И за Джона Правдивого…

— Ждите и готовьтесь, — Уолтер прощально взмахнул рукой. — Проводишь, Уил?

— Я рад, что ты меня нашел, Уот, — сказал Хоукер, когда они вышли к оврагу. — Нашел и позвал.

— Жизнь позвала, боль окликнула.

— Ты действительно знаешь Джека Возчика?

— Так ведь и ты его знаешь… Помнишь францисканца, которого мы встретили на дороге у Фонтенбло?

Городок Брентвуд, приютившийся на границе Эссекса с Хартфордширом, еще жил впечатлениями от веселых обрядов праздника вознесения. После торжественного крестного хода и чинной литургии, которую отслужили прямо посреди зеленого поля, все от мала до велика отправились бить межи. Во главе процессии важно шествовало духовенство, окруженное галдящей гурьбой принаряженных подростков. С незапамятных лет римского владычества, когда над нивами Альбиона властвовал ныне забытый бог полей и межевых знаков Терминус, детворе в этот день отводилась едва ли не главная роль. Передавалось поле, передавалась память, воскрешалось неизбывное чувство личной причастности к вечному круговороту жизни.

Прорастает зерно, умножаясь в колосе, и поколение следует за поколением, как набегающий вал. Обозначенный камнем надел определяет нерушимый черед в веренице предков-хранителей, чьи кости истлели в земле, а души вознеслись в горние выси. И как вечность противостоит бренности, так небо отрицает землю с ее юдолью и преходящими радостями. Церковь стремится оторвать душу христианина от суетного мира, напоминая о неизбежности рокового мгновения, которое одни называют смертью, другие — рождением в вечность. Но хоть дух устремляется к свету, грешное тело тянет назад. Не отпускает почва, где сквозь родительские гробы прорастают побеги грядущих всходов. Только через нее, тяжелую, влажную, теплую, дано прочувствовать сердцу соединяющие его с природой-праматерью таинственные нити. С первых шагов тщится грешный человек разгадать их вечно изменчивый узор и не поспевает. Распятый на кресте страстей между верхом и низом, так и уходит с вопросом на устах, искаженных страданием.

Крестьянский дом, сгорбившийся под посеревшей соломой, колосья в поле и животные, мирно пасущиеся в лугах, — лишь часть космоса, среди которого пролегают дороги планет. В свой черед обрушится кровля, и пламя пожрет сгнившие балки, в копченый окорок и колбасы превратится свинья, тюки шерсти и мешки с пшеницей уплывут под парусами куда-нибудь в Бордо или Байонну, но в веках пребудет помеченный камнем надел. Разделенный потомками, безжалостно исчетвертованный, но единственно неподвластный всеобщему уничтожению.

Обходя границы прихода, старики указывали мальчишкам вещие знаки:

— Вот ручей, где вы любите плескаться в жару, а вот замшелый валун на краю болота. Все, что лежит по сю сторону, принадлежит нашей общине, а значит, и вам, ее младшим членам и будущим хранителям.

И дабы наука вернее закрепилась в юных головках, наследников колотили палкой по мягкому месту и безжалостно хлестали кнутом. Но это была сладостная боль приобщения к манящему миру зрелых мужчин. Детишки знали, что она вскоре утихнет, а в награду за терпение каждый получит по горсти изюма и медному фартингу.