Субботнее утро вновь было ознаменовано крестным ходом. Парящий над Сити шпиль собора святого Павла, казалось, дрожал от звона исполинских колоколов. Им вторила тяжелая бронза Варфоломея Великого, тревожно перебиваемая надтреснутым перебором звонниц Иль-Чэпел. Заупокойным набатом откликалась ротонда Темпла, где в базальтовых черных гробах мертвым сном спали последние командоры святого храма. Зубчатый парапет круглой церкви с узкими прорезями и ступенчатыми контрфорсами бросал удлиненную тень на крылатую химеру, позеленевшую от дождей и туманов. Сердцевидный язык геральдического чудовища яростно вибрировал, пустотелое нутро гудело.

Плакали грудные младенцы, тряслись припадочные, встревоженные горожане крестили лбы. Весело начинался денек, ничего не скажешь!

И слухи ползли, и множились ужасы. Черные птицы слетались к клоакам. Ватаги юродивых, попрошаек, калек, как стаи собак, догоняли монахов. Все язвы, бубоны, культи, лишаи тянулись за ними. Старухи вертели больную девчонку, чтоб стигматы были яснее видны на лбу, на ногах, на бессильных ручонках.

Процессия пересекла заливные луга, отделявшие Вестминстер от Лондона, и уже приближалась к руинам Савоя, когда из Ладгейта выскочили всадники королевского поезда. По знаку мэра, чье формальное дозволение требовалось всякий раз, когда двор проезжал через город, кортеж остановился.

Ричард спешился первым. Явив пример благочестия, он застыл, сойдя с дороги, в молитвенной позе. За ним последовали пэры и нотабли. В седлах остались одни гвардейцы. Склонив головы и сложив ладони, блистательная свита с показным смирением пропустила нищенствующую братию. Мир суетный склонялся пред миром вечным.

Епископ в лентах с крестами поднес распятие, и Ричард благоговейно приложился губами.

— Помолись за меня, святой отец! — воззвал он, глотая слезы. — Попроси божьего заступничества в деле, где бессилен человеческий разум.

Все, что только зависело от людей, было исполнено. Поэтому, как никогда, важна была поддержка свыше. Неудержимо приближалась развязка. Свидание с вождем мятежников надвигалось неумолимо, как рок.

Лорд Солсбери, который через городской совет вел переговоры, объявил, что встреча произойдет в Смитфилде, на пустыре, где уже загодя начали сосредоточиваться войска.

По совету Куртнея, замещавшего примаса, Ричард решил предпринять паломничество к могиле Эдуарда Исповедника.

Словно перед торжественной коронацией, он провел ночь в Белой башне Тауэра, где исповедался и причастился в капелле святого Иоанна. Разработанный Солсбери сценарий был знаком ему лишь в самых общих чертах. Несмотря на то что эрл принял меры на случай неожиданных осложнений, дело могло обрести крутой оборот, и король решил подготовиться к самому худшему. Истово веруя в охранительное могущество священных реликвий, он всеми помыслами рвался к веерным сводам, дерзновенно вознесенным в звездную бесконечность. Среди гробниц коронованных предков, в сумрачном мерцании золота и жемчугов, ему дано было пережить упоительное ощущение избранничества. Как хотелось повторить это волнующее преображение, этот взлет над бренностью естества, когда спадают оковы и освобожденный дух устремляется в запредельность.

Король, нежданно выказав ярко выраженную августейшую волю, оставил свиту и гвардию в Вестминстерском дворце. Пешком, словно бедный пилигрим, он в полном одиночестве явился к стенам аббатства. Преклонив колени у каменного барельефа святого Эдуарда, коснулся губами креста с четырьмя птичками в углах и постучался в ворота.

Тотчас распахнулась калитка, и настоятель в праздничной митре ввел долгожданного гостя под благодатную сень.

Для торжественной встречи выстроился весь капитул. Вновь целовалось чудотворное распятие, и щедрые благословения епископа следовали за возложением рук.

Ричард уже было забеспокоился, что церемония может затянуться, но аббат оказался человеком деликатным и умным. Своевременно оповещенный епископом Куртнеем, он на лету угадывал тайные влечения, предоставив венценосному юноше полную свободу.

Обойдя вдоль замкнутой галереи залитый солнцем клуатр,[102] Ричард проник в необъятный дормиторий — наполненный скрипами сводчатый зал, где глаза разбегались от изобилия деревянной резьбы и золотого шитья. Потемневшие полотнища, свисавшие с узорных консолей и балок, издавали вкрадчивый лепет. Отсюда винтовая, поющая под ногами лестница вела в капеллы.

Потеряв ощущение времени, король бродил по залам и коридорам, жадно вдыхая застарелые благовония, вслушиваясь в потаенный шепот веков. Собранные в пучки мраморные стволы раскрывались сказочными шатрами, спадавшими точеной кружевной сетью, где дробились, плавились, разбегались бьющие из розеток лучи. Всегда внезапные переходы от полутьмы к неистовству света кружили голову. Все повторялось в первозданности: ощущение распахнутой тверди и трепет ангельских крыльев. Ричард благоговейно замер, пораженный миражом гениально рассеченных объемов. Непомерная грандиозность собора раскрывалась именно отсюда, изнутри, словно бы прорываясь сквозь воздушность внешних, вдохновенно угаданных линий. Осязая себя ничтожнейшим из муравьев, маленький король радовался собственной малости, растворяясь без остатка в великом, трепеща и блаженствуя от близости неизреченных сил. В сопричастности с ними угадывалась надежда. Она звала ввысь, как лучистый треугольник, распахнувшийся среди туч. Во всем, куда ни глянь, проступало одухотворенное начало, отрицавшее уничтожение. Иначе зачем понадобились эти рвущиеся в зенит полнокровные тяги, эти своды, упругие, как натянутый арбалет? От изразцовых плит, которыми был вымощен зал капитула, веяло щекочущим холодком, а гладкий мрамор излучал живое тепло. Витражные окна полыхали чистой лазурью, тягучим медом, густым вином.

Король не заметил, как покатились слезы из переполненных блаженством и мукой очей. Ноги сами привели его в восточный придел, где на высоком мозаичном цоколе покоилась гробница. Двухъярусная аркада коринфского ордера сберегала золотой саркофаг. Каменный балдахин, изваянный лучшими итальянскими мастерами, подчеркивал его монолитную цельность. Здесь было средоточие божественной власти, частицу которой унаследовал он, отрок Ричард. Гложущая тоска оставила короля. Растопилась ледяная кора, что так больно сжимала сердце. Озирая надгробные памятники великих предшественников, он, воспарив духом, впервые увидел себя словно со стороны. Как бы ни сложилась судьба, в этом нетленном пантеоне всегда найдется для него место. Здесь он был коронован, здесь и успокоится навеки.[103] И все тревоги, раздиравшие его смятенную душу, все боязни и горести развеются без следа. Тайна, вечность и тишина.