— Сегодня накрыли со шкурками в аэропорту. На целых шесть шапок набил ондатры.

— А теперь он получит по шапке…

И с этой стороны Петровин был симпатичен Хрисанфу Мефодьевичу: участковый болел за природу, понимал ее ценность и красоту, а когда попадался ему какой-нибудь хулитель земли и всякой произрастающей на ней живности, спуску от лейтенанта ждать было нечего.

И душу имел участковый большую, широкую и сострадательную.

Вот как-то поздней осенью потерялся в здешних лесах рогачевский механизатор. Был он не местный, а переселившийся с год тому откуда-то из России на постоянное жительство в кудринские пределы. И поправилось тут ему исключительно. Спокойный, улыбчивый переселенец имел два метра росту, силою обделен не был, и сразу же получил прозвище: Малыш. Обнаружилась вскоре у Малыша врожденная страсть к охоте на боровую дичь. Купил он себе ружье, а до этого, говорят, и в руки его не брал.

В ту осень рогачевские механизаторы убирали хлеба на дальних полях. Пошел дождь, карты спутал, загнал всех в старый барак на берегу Корги: сидят мужики, лясы точат. А Малыш опоясался патронташем, закинул за плечи стволы и пошел гонять рябчиков по ту сторону Корги. Управляющий Чуркин тут был и дал Малышу разумный совет:

— Берегом речки держись, а то заплутаешь еще. Скоро вечер, и небо все обложило — темень крадется.

— Ладно, Тимофей Иванович, вдоль речки и потяну, — ответил Малыш и с того часа пропал на шесть дней.

А случилось обычное, что случается с человеком в незнакомой тайге. Спугнул Малыш один табунок рябчиков, другой — увлекся за ними. Они перепархивают, таятся в ветвях, неопытному глазу их трудно заметить. Сидит рябчик над головой, а его не видать. От треска сучка сорвется с вершинки — и дальше, дальше. Одного Малыш изловчился и сбил. Азарт и взял его еще пуще. Давай остальных гонять, и до того догонялся, что вот уж и сумерки опустились, а куда идти к полю — не ведает. Ельник, пихтач кругом, мрак…

Все дни он питался ягодой, и она для заблудшего была благом, спасением. Спал без костра, под корягами, зарос щетиной и вдобавок простыл от сырости леса, болот, от дождя, который зарядил по-нарымски надолго. На болоте его и взяли: услышал поисковый вертолет — догадался на чистое место выйти, чтобы его заметили с воздуха.

— Ну как, поохотился? — спрашивал Малыша участковый, возглавлявший наземную группу поиска. — Измотались из-за тебя вконец. Даже спичек с собой ты не взял — костра развести было нечем!

— Простите меня, товарищи, — утирал сладкие слезы Малыш. — Охоту, как страсть, не брошу, но больше один в тайгу не пойду…

— Бери меня, я тут все ходы-выходы знаю, — говорил Петровин.

Все это припоминал Хрисанф Мефодьевич, лежа в тепле, в мягкой постели, под горячим и мягким боком жены. От сердца у него отлегло: отходчивым был человеком, неунывающим. Хорошо все же дома, и кровать — не нары в зимовье. И Марья еще не утратила способности к ласкам, и он еще сам — первостатейный мужик. Работай, крутись, ешь-пей хорошо — и годы будут не страшны, и хворь не придет, а придет — так отвяжется. Главное, черт побери, не унывай, не кисни! Найдутся меха. И пусть рука у того отсохнет, кто посягнул на чужое, нелегким трудом добытое…

С тем он и уснул, успокоенный, чтобы завтра встретиться с участковым Петровиным, с друзьями-приятелями, с которыми непременно, в некоторой тайне от Марьи, он пропустит пару стаканов. Настрадаешься в этой тайге, намерзнешься, так душа начинает ныть, ждать чего-то. Послабления ждать…

Выпадало в году Хрисанфу Мефодьевичу несколько «куражливых» дней, когда он мог «отвести душу», показать свою, не утраченную еще, молодецкую удаль, чалдонскую бесшабашность, широту и размах, на какие способен был смолоду. Да и поныне живет в нем это. На людях, в веселой компании, среди друзей задорливость не пропадала в нем: он становился бурным, распашистым, не похожим на угрюмоватого молчаливого лесовика. Насидевшись в тайге, изголодавшись по слову, он радовался беседе, песни слушал и сам их пел, в рассказы пускался и других просил рассказывать. И тут уж Марья ему до поры не перечила, отпускала «на раскрутку» денька два, но на третий брала вожжи в руки и постепенно, где лаской, где бабьей слезой, а где и суровостью приводила мужа в состояние прежней уравновешенности, поворачивала его лицом к работе и полной трезвости. Выпить Хрисанф Мефодьевич мог «под горячую руку» немало, но пьяным, шатающимся его не видели ни в Кудрине, ни в другом каком месте. Упрямо и волево шел или ехал Савушкин в сторону своего дома и не любил, когда Марья, сопровождая его, старалась взять мужа под руку. Это воспринималось им как намек на неустойчивость, на слабость его коленных суставов, но уж он-то знал, какие у него крепкие ноги, как долго могут они носить охотника по тайге, по снегам и болотным топям. И Марья обычно смиренно шагала рядом, не бранясь, не взыскуя. Ругани жены он тоже не допускал и не выносил. Женскую ругань он называл «кудахтаньем» и женщин «кудахтающих» не ставил ни в грош. И в этом отношении его Марья была на уровне.

В милицию к Петровину Савушкин зашел с большой хозяйственной сумкой, в которой лежало пока одно-единственное заявление о краже мехов в зимовье. Поговорив и отдав бумагу участковому, Хрисанф Мефодьевич вышел от Петровина с той же сумкой на улицу. Теперь она была совершенно пуста. Надо было ее наполнить, и он повернул в сельмаг, где ему знакомая продавщица могла отпускать любой имеющийся у нее товар без оговорок: как-никак, а Савушкин тут был свой человек, коренной, постоянный, да к тому же — охотник, который, если его попросить хорошо, может и выручить чем-нибудь.

Теперь сумка оттягивала Хрисанфу Мефодьевичу руку определенным числом бутылок с водкой и пивом, банками консервов из доброй речной рыбы, сыром и даже охотничьей колбасой — особый заказ Савушкина, выполненный продавщицей для него через базу нефтяников. Домой, в одиночество (Марья у него почти не пила) Хрисанф Мефодьевич идти не собирался, а по дороге обдумывал, к кому бы зайти из друзей.

Время раннее, все только что приступили к работе, никого не доможешься, ни до кого не достучишься. Уж так ли — не до кого? И увидал Савушкин идущего мимо ветеринара Чагина. Приземистый, плотный Чагин ходил грузно, неторопливо, наклонив голову. Шел, будто землю утюжил.

— Чагин, здоров! — бойко окликнул его Савушкин. — Далече попер?

— Прогуливаюсь — утренний моцион… Знаешь, выгнали в отпуск, а я никуда не поехал. Второй день бездельничаю.

— А куда ехать? У нас тут — чистота, ни дыма, ни копоти. И в полушубке — тепло! Опять займешься подледной рыбалкой? Приезжай ко мне — ямы хорошие покажу.

— Подумаю. Вообще-то чешутся руки. Пока лед не толстый — самое время у лунки в пимах посидеть.

— А я намерзся в тайге, так мне хочется в тепле позастольничать. Ты случаем старухой не обзавелся?

— Нет. Да теперь уж и незачем. Обобылился. Иду по стопам Юлика Гойко. Кстати, как он там в заброшенном Шерстобитове?

— А я его осенью видел, по чернотропу еще… А все же на старости лет тяжело одному. Я бы не смог… Зайдем к тебе, если не возражаешь?

— Бога ради! От приятных гостей никогда не отмахивался.

— Шарко моего помянем. Ты от чумы его спас, а лось вот копытом зашиб…

— Жалко. Толковый был пес у тебя, — покачал головой Чагин.

— Что ты! Я аж слезой умылся — так пережил. Такого помощника вряд ли скоро сыщу. Много перебывало у меня разных собак, а такой был один.

— Помню, как лапу он подставлял для укола, когда чумка его прихватила. Понимал, что добро ему делают.

— Печально, Чагин. — Хрисанф Мефодьевич смотрел перед собой в землю. — А тут еще обворовали на днях. Мехов утащили рублей на тысячу.

— Ты посмотри! На кого подозрение имеешь? — Чагин распахнул перед Савушкиным калитку.

— Ума не дам. Грешу на Мотьку Ожогина. Этот, варначья душа, пакости может творить. Был у Петровина только что, пусть ищет вора, у него на злодеев чутье.