Многократно переизданный роман в 1968 году был удостоен премии имени Николая Островского. В предисловии к роману, изданному в серии «Молодая проза Сибири», Сергей Залыгин, в частности, отмечал, что у Колыхалова «точный глаз, тонкий слух, ясное слово».
Не оставляет Владимир Колыхалов и жанр путевого очерка. Так о возвращении писателя (а точнее, лирического героя) в родные Нарымские края после долгих лет жизни на Дальнем Востоке написана очерковая повесть «Июльские заморозки». Это настоящий гимн нарымской, сибирской земле, гимн родной природе. Лирический герой Колыхалова находит в этом неласковом, таежно-болотистом крае столько поэзии! «Выйдешь в белую полночь во двор — лицо опахнет тебе бодрым туманом, слоисто залегшим над самой землей; сделаешь шаг босиком — и ноги омоет роса. И дрожко, и зябко, а хорошо…» Все подмечает в природе зоркий глаз художника, до всего ему дело, все вызывает в нем радость, сопереживание, сочувствие.
Но, вернувшись в родные места, писатель не может не видеть больших перемен, происходящих в крае. Ведь именно здесь, в Нарыме, в Васюганье, в Приобье геологами открыты месторождения нефти, и уже начинается их освоение. Уже на пристанях, на баржах и теплоходах, в поселках и в тайге появилось много пришлых людей. И как же к этому невиданному нашествию новых людей и техники относятся коренные жители? Вот первый вопрос, который задает себе лирический герой Владимира Колыхалова. К этой теме, к непростой диалектике отношений старой и новой Сибири Колыхалов еще не раз обратится в своих произведениях.
Пробует писатель свои силы и в таком жанре, как сказ. В сказовом стиле написана вся повесть «Крапивное семя» («Наш современник», 1972, № 4); сочным, образным, «чалдонским», языком, с массой пословиц, поговорок рассказана история таежной деревушки Мухоморовки. Вот как, к примеру, говорит о себе, о своей старой немощи один из главных героев повести Садофей Сычков: «Куда я стал годный, онуча вонючая! Раньше плясал — свечи гасли, а теперь пойду — коптюшок не моргнет… На снег покроплю — он не тает».
Садофей Сычков, бывший хозяин пивного завода, хотя и говорит столь образно и емко, но человек он отвратный, этакий нравственный урод. Противостоят же ему в повести замечательные образы остяков-охотников братьев Арефия и Василия Паршуткиных. Вообще надо отметить любовное отношение Вл. Колыхалова к «инородцам», к самым что ни на есть коренным сибирякам. Прекрасны, например, образы остяков Анфима Мыльжина в романе «Дикие побеги», его жены Анны, их сыновей.
Небезынтересно отметить и то, что Колыхалову более удаются образы так называемых простых людей и менее — образы интеллигентов. Вот в повести «Сверчок» есть и писатель Карамышев, и студентка филфака Туся, и художник Соснин, а все-таки самой колоритной фигурой получился лесник Автоном Панфилыч Пшенкин. Образ этот интересен тем, что Автоном Пшенкин — «вырожденец» из сибиряков, из чалдонов, человек, в котором утеряна, размыта первородная самобытность, изначальная нравственная чистота. Приспособившись к новым обстоятельствам, к новому времени, Пшенкин переродился в этакого лакея, в трактирщика, всячески услаждающего «козырных» гостей из города. Скользкий, как угорь, Пшенкин паразитирует на том, что «душа каждого человека отдыха просит на лоне природы». И особняк у него, и баня, и сараи, и запасы строительного леса, мешки кедрового ореха, кузова ягод, бочонки солений, варений; спиртное в его доме льется рекой. Фермер, прямо фермер! Что же касается культуры, то… увесистым томом сочинений Льва Николаевича Толстого сей муж кринки в погребе закрывает — «ни одна крыса столкнуть не может!»
С наступлением зрелости любой серьезный писатель неизбежно приходит в своем творчестве к углубленному психологизму и философичности. И выражается это, в частности, в осознании того, что делить людей на положительных и отрицательных — значит несколько упрощать жизнь, схематизировать ее. В жизни чаще всего положительное и отрицательное переплетаются в одном и том же человеке, образуют в его душе сложные психологические узоры. Разобраться в этих «узорах», постичь диалектику живой души — вот задача из задач для художника. И в этом смысле повесть «Промоина» («Дальний Восток», 1982, № 2) представляется этапной в творчестве Владимира Колыхалова. До этого он вывел в своих повестях целую шеренгу положительных героев и неменьшую числом шеренгу отрицательных. А вот о главном герое повести «Промоина» Гриньке Босых не скажешь, положительный он или отрицательный. Он — сложный, как любой живой человек.
В повести «Рядом с другом» поэтично, трогательно рассказано о дружбе двух взрослых мужчин: лирического героя Колыхалова и художника Владимира Гроховского. Друзья рыбачат, беседуют, наслаждаются уединенностью, отдыхом на лоне природы. И все, казалось бы, прекрасно. Однако почему же интонация, с которой рассказывается об этой идиллии, какая-то «прощальная»? Почему при чтении повести зарождается смутная тревога?.. Оказывается, лирический герой чувствует, что с приятелем его, художником, творится что-то непонятное, происходит в нем какое-то угасание, «будто сломалась пружина», будто «надсада в душе». Да и сам Гроховский обмолвился как-то, что в семье у него «кавардак», «ни понимания не стало, ни искренности». Тревога растет, растет, и в сцене прощания друзей звучит уже явно щемящая нота. А затем следует заключительная фраза: «…До трагедии было тогда еще далеко, но кто мог подумать, что она его не минует?..»
В повести «Тающие облака» колоритен образ обского бакенщика Ивана Демьяновича Нитягина. Это колючий как ерш человек — циник, жадюга, ерник. Вот образцы его «философии»: «От природы надо взять все и ничего ей не оставить!», «Охраны бояться — рыбы не есть…», «Я вор непойманный, а непойманный — не вор». Построил себе Нитягин на берегу Оби дом-крепость, с железными засовами, с окнами, забранными стальными решетками; обнес усадьбу высоченным глухим заплотом, повесил на воротах и дверях амбаров пудовые замки, смазанные солидолом. В этом «остроге» его навещают капитаны больших сухогрузов и танкеров, судовая инспекция, начальство. Нитягин им — рыбу, а гости ему — ящики пива, дыни, арбузы, колбасу. И живет Нитягин, по его же собственным словам, «как кум королю».
Так что же, перед нами законченный мерзавец, «кулак», зверь-человек? Не будем спешить с окончательными выводами, как не спешит с ними и автор, стремящийся теперь, как и в повести «Промоина», постичь «диалектику души». Есть в характере Нитягина качества, не могущие не вызвать уважение, есть в его «философии» рассуждения, наводящие на раздумья. Крепка связь его с рекой, с тайгой и — шире — с землей, «коренной» он мужик, ничего не скажешь. Знает травы, лес, повадки рыб и зверей, приметы; досконально знает реку, отчаянно смело водит моторку в любую непогодь, нипочем ему штормы-шквалы, из любой передряги выйдет он живым-невредимым. И не так-то просто разбить его философию браконьера. В ответ он скажет: «Как это так? Мы спокон веку живем здесь, у воды, и мы же не тронь рыбу? Нас штрафовать, а то и в тюрьму сажать? А вот за то, что рыбу в громадных количествах травят нефтью, еще ни один человек не поплатился…» Словом, читая повесть, раздражаешься, местами испытываешь отвращение к этому типу, а полностью отринуть его не можешь. И происходит это наверняка потому, что живым получился Нитягин у Колыхалова, живым и неординарным, непростым. Заставляет он таки задуматься над сложными социальными проблемами нашего бытия.
Самой крупной по объему и значительной по содержанию вещью последних лет в творчестве Владимира Колыхалова является «Кудринская хроника». Произведение это явно эпическое, написано оно ярким, густым языком, здесь равно хороши и описания и диалоги. Мастерски вылеплен образ таежного охотника-промысловика Хрисанфа Мефодьевича Савушкина, славного во всех отношениях человека. Читая страницы истории Савушкина, еще и еще раз убеждаешься, насколько хорошо знает Колыхалов быт таежников: детали, подробности этого быта точные, емкие, «вкусные». Трогательно описаны отношения Савушкина со своими верными помощниками в охоте — собакой Шарко и мерином Соловым. Савушкин, а стало быть, и автор, отлично понимают «душу» животного, зверя. Великолепны в «Кудринской хронике» сцены охоты на соболя, на лосей. Однако в размеренный, тихий, устоявшийся уклад жизни таежного села Кудрино стремительно врывается новизна. И тайга уже не та. Понаехало в некогда глухой нарымский край нефтеразведчиков, буровиков с техникой, с машинами. Как будут складываться отношения Савушкина с этой новизной? Хватит ли охотнику здесь шири-простору? Будет ли он по-прежнему властвовать в царстве тайги или уже этому приходит конец? Такие вопросы, как и в «Июльских заморозках», ставит писатель, но теперь уже ставит их на новом «витке спирали», более основательно и серьезно.
