Живет Филатка на Нёготке, пушнину большую купцу продает. Растет у Филатки дочка по имени Грунька. И до того озорная растет, бедовая — хуже другого парня.
Подошел Груньке пятнадцатый год, и как раз в ту весну спустился с Тыма-реки и появился на Нёготке один тунгус молодой, тоже охотник. Стал он Филатке соперником, и скоро Филатка понял, что уступает ему в пушном промысле. Но они не ссорились между собой, мирно рядом охотились. Тилитейкин стал того парня даже в карамо-избу к себе зазывать, и тот заглядывал к нему то ночь скоротать, то просто так посидеть, чаю, винки попить.
Поглянулась молодому тунгусу Грунька, бедовая девка! Начал гонять он ее, как дорогую черную соболюшку. И только поймать бы — она увернется, обсмеет его и убежит. Охотнику стыдно, и зло разбирает.
Однако не все же время так должно было продолжаться. Прикараулил ее тунгус, поймал за толстую черную косу и держит. А Грунька ему говорит:
— Погоди — не валяй! Сперва дай выстрелить мне из твоей красивой винтовки!
Парень — разинюшка. Снял винтовку с плеча, подает Груньке, а цели, куда можно пальнуть, поблизости никакой. Ни зверя, ни птицы — чисто кругом. Тогда молодой тунгус отошел в сторону, сам весь от страсти трясется, поди, думает, что за немногим дело стало — пальнет девка из винтовки, так сразу тут же себя ему и отдаст. Думал и скоро придумал: отскочил от Груньки еще на сорок шагов, выкинул правую руку кричит ей:
— Бей!
— Да куда? — она спрашивает.
— В мою ладошку!
Грунька не долго думала, вскинула винтовку — чок! Хлестнул выстрел, скорчился молодой тунгус, руку в коленях зажал. Попала девка, не промахнулась!..
Вот какая она была — Тилитейкина Филатки дочка.
Молодой тунгус простреленную руку в больнице лечит, а тем временем прикатил в Нёготку скупщик пушнины от купца Гирина, горожанин сам. Понавез он вина, как в то время водилось, чтобы и самому покуражиться, и мехов понабрать на обмен, а точнее-то — на обман. Ну и бусы у него были, серьги, ситчик цветистый, и косыночки, и платочки. Жить поселился у Тилитейкина — места свободного у того в избе-карамо нашлось.
Хорошо у него жилось скупщику. С Филаткой ходил он в тайгу и, так как умел рисовать, охотника на картинку срисовывал — у огня в бору с трубкой, и дома на лавке — с пушниной у пояса. Но больше Филатки он рисовал Груньку. Хозяин задорил под хмельную руку гостя:
— Рисуй, рисуй! Ее — можно: она у меня пока не замужняя! Некому, паря, пока ревновать, за волосы драть. Да она девка бедовая, поди, и не дастся.
И рассказал скупщику случай с тем молодым тунгусом.
Когда скупщик пушнины начинал рисовать Груньку, то просил ее улыбаться пошире. Сам волосы ей причешет, пригладит, а то вдруг возьмет и по лицу их рассыплет. В какой хочет вид, в такой и произведет Груньку. Та довольнешенька и молчит. И скупщику, видать, она шибко нравилась.
Тилитейкин Филатка давай по пьяному делу Груньку в жены ему предлагать. Сдурел, шайтан! Но скупщик пушнины замотал головой и честно признался;
— Жена у меня уже есть. И кроме жены найдутся, если ладом поискать. Куда ни приеду из города, в Каргасок ли, в Нарым ли, в Парамоновку ли — везде растут от меня пацанята.
Балабонит вот так, а сам на аршин от пола показывает. Веселый был скупщик, шутить любил.
Тилитейкин Филатка смеется, от смеха глаза на круглом лице потерял. А Грунька, когда такой разговор услыхала, убежала в урман. Выходит, втюрилась она в скупщика-то…
А скупщик ловким жуком оказался: манил, ласкал сперва Груньку, винки в стакан ей плескал, на колени брал, косу расчесывал, обнимал крепко, мурлытку ее красками списывал, а как разговор у них такой вышел с Филаткой — опустил голову, дня два ни на кого не смотрел. А Груньку любовь грызет, злым горностаем за сердце кусает…
Времени немного прошло — скупщик опять повеселел и праздник устроил: будто бы у него день рождения выпал. Сам он любил пить винку желтую (коньяк), Тилитейкин Филатка винку белую (водку), а того лучше — голимый спирт. И Груньке коньяк поглянулся: мягко прокатывается во рту, не обжигает. У нее от коньяка глаза загорались темным огнем, как мокрые камешки становились. И вот уж смеется и плачет она, толстой косой скупщика за шею опутывает, сидя у него на коленях. А ночью однажды сама к нему в постель и прибежала…
С неделю пожил еще скупщик у Филатки и в какой-то день крадучись уехал, и след его потерялся, простыл след. Словно был месяц ясный и весь растаял. Иди ищи ветра в поле…
…Время бежит, Грунька полнеет, Филатка на дочь косится, она отцу врет:
— Воды обпилась — рыбы много соленой поела. Пройдет, тятенька!
Не проходило.
И Филатке обман открылся. Схватил он супонь с гвоздя, давай ею Груньку мутузить. Грунька тут и взмолилась:
— Тятенька, миленький, поди-ка, и больно! За что ж ты меня? Ведь во всем Кавалоз виноват! Сам же рассказывал мне, что есть такой черт молодой — жизнь людям путает, особливо молодых девок с пути сбивает!
Филатка от этих слов дочери оторопел, рот раскрыл, уши развесил. Говорит:
— Как такое могло быть? Рассказывай!
— А так, тятенька, было… Приходит во сне ко мне Кавалоз и шепчет, чтобы я тому купецкому скупщику не перечила. А мне что? Я и стала послушная. Меня раздевают — я онемела и не дышу, будто бревном придавили. Хотела я, тятенька, крикнуть тебя, а ты пьяный лежишь. Кричи, буди — не услышал бы…
Филатка опять вопить, по избе-карамо шибко бегает, сыромятной супонью дерется. Орет:
— Глаза отцу замазывать! Про Кавалоза врать! Задорила ты скупщика и назадорила! Совпало, видишь, у них! У почтаря Пташинского с девкой Изоткиной в каком-то году вот так совпадало, так он ей деньгами потом заплатил, становой пристав его заставил! А твоего скупщика теперь с породистым кобелем не найдешь!
Плакал Филатка, бесился, а поглядеть на все это ладом — он и виноват больше других. Кто к скупщику в тести припрашивался? Кто Груньке винку желтую пить разрешал? Он, супостат! Ну, так и нечего шум разводить.
А Грунька, бедовая девка, не горевала: мальчонку весной родила. Попозже и мужик для нее отыскался — обский остяк Потрепалов Порфишка. Забрал он Груньку с приданым и увез ее с Нёготки в то село, где сам жил. Порфишка рыбак был хваленый, но как человек — несусветный драчун. За драку вскоре ему и всучили присяжные два года по царским законам. И Грунька осталась одна.
Отбыл Потрепалов Порфишка срок и вернулся. А у Груньки его уже второй сын — месяцев трех. И удивился Порфишка:
— Как, понимаешь, так?! Два года с бабой не спал, а ребенок завелся?
И за ружье…
Целую ночь Грунька бегала от Порфишки по соседским дворам, но мужу ни в чем не призналась. На всё у нее один был ответ:
— Кавалоз по ночам ко мне приходил, а так никого больше не было.
Скажет, пошмыгает носом и рассмеется, зараза! Порфишку она не боялась, иногда и стращала даже:
— Вот если я ударю тебя — ляжешь на пол, как шаньга творожная!
Голой рукой трогать ее Порфишка боялся — ружьем все больше пугал. А от ружья и медведь убегает.
Не может утихнуть Порфишка. И как его не понять? Один ребенок чужой, второй — от кого, неизвестно. Ну чей такой? Хотя бы о том разузнать, кто ему батька. И кому потом отомстить должен будет Порфишка…
И решился пойти он на откровенный разговор. Собрал приятелей в избу, сладко их поит и кормит. Напоил, накормил — свернул на хитрость: пейте, говорит, еще — сколько влезет, подам, поднесу, только правду скажите: кто к моей Груньке ходил, пока я сидел за драку два года?
Подвыпившие дружки морды в чашки уставили, муркают что-то, а что — не поймешь. Порфишка с досады возьми и заплачь слезьми горькими. Тогда один его друг не вынес душевной муки, порвал на себе рубаху и заревел:
— Порфишка! Я тебе верный собрат! И я перед тобой каюсь: бывал я у Груньки! Но вот тут сидят остальные. Худые они мужики! Я им рассказал, и они поочередно тоже стали к бабе твоей ходить. Чей теперь сын — поди-ка узнай!
После такого признания Порфишка вдруг разом утих, как сонной травы напился. А вскоре слух разошелся, что он умом тронулся… Кони рогатые стали сниться ему, в окно он спросонок начал выскакивать. И рассудили в округе, что это над ним Кавалоз волю взял. Больше кому?
