— Да вышел, поди, из него какой-нибудь никудышный попишка! — Пея махнула костлявой рукой. — В церкви, я знаю, теперь все не по-прежнему. Была я в городе! И молебны служат не так. Вот раньше просвирня была! Кто? Или старая дева, или вдовушка, или монашка. А нынче с мужем живет и просвиру печет! Куда это годно, скажи?

Пея перекрестилась, Винадора за ней.

— У тебя квартирант? — спросила гостья.

— Нефтяник один живет, да я его редко вижу. Все он по вахтам летает. А по мне он хоть залетайся, лишь бы деньги платил!

— Смирёный?

— Молчун. И не пьющий!

— По нашим-то временам — редкость большая, — ответила Винадора. — Да ты и сама даже по праздникам в рот не берешь ни капли.

— И-ии! Помню, в старые годы волостной писарь в кумушки меня позвал. Налили мне рюмку настойки. Что со мной было потом! Красная три дня ходила. Думала, такой на всю жизнь и останусь.

Они еще посудачили, потом Винадора приняла от Пеи бутылек со снадобьями, которые должны были напрочь «иссухотить» Мотькину страсть к Галине Хрисанфовне Савушкиной. Тетка Винадора ушла, незаметно оставив на столе трешницу…

После этого снадобья, подливаемого ему теткой тайно в вино, с Мотькой стало происходить невиданное доселе: он принялся сочинять письма к милой Галине Хрисанфовне, долго, упрямо высиживая над бумагой.

— Хорошо тебе стало, племянничек, спокойно на сердца? — ласково подбиралась она к его темной душе.

Ожогин поднимал от стола покрасневшее, потное лицо, шевелил в воздухе сведенными пальцами, глядел на старуху тихо и недовольно.

— Пиши, пиши. Усердному человеку судьба помогает, — говорила она и убиралась с глаз.

Письма у Мотьки выходили корявые, несуразные, как он сам. Сердился, кромсал, зашвыривал в печку. Подумывать стал опять о — подарке — золотом перстеньке с красным камушком. Но эта роскошь была Мотьке и вовсе не по карману. Злился, выходил из себя и думал!

«Эх, выспался я б на тебе, красотуля! Уж я б показал, какой я такой!»

Сестра его ездила опять в город, вернулась оттуда месяца через два — не узнать ее было. Волосы выкрашены аж в медный цвет, одета с иголочки и новость выложила: за военного вышла замуж. Вот это Лора, вот это огонь! Серьги сияют в ушах, а в серьгах — синие самоцветы. На бедного непутевого брата поглядывала уже свысока, но стол собрала, гостей позвала. От счастья и золотого вина была Лора пьяная.

Мотька — от сложных чувств и на сестру глядя — едва не расплакался, глядел на Лору с болезненной завистью. Не вынес терзаний, напился и, когда гости ушли, начал давиться слезами, признался сестре в своем горе.

— Все мною пренебрегли! На смех меня подняли!

Слезы Мотьки вызвали у Лоры смешок. Скалилась, глядя на брата, ломала игриво пальцы — в суставах похрустывало. Соком брызгало от ее розовых щек. Ну какие ж они с братом разные! Совсем не похожие.

— Ой, Мотя! — изгалялась сестра. — Дивно-то как глядеть на тебя. По девке какой-то, простушке, слезой умываешься!

— Изводит, — хныкал расстроенный Мотька. — Насмерть изводит. Как быть, сестра, подскажи?

— А ты ее приневоль! Топтаная курица не кричит.

— Робость бьет по рукам острым камнем. — Пестрые глаза Мотьки стеклянели, испугом пучились. — Страшное ты мне советуешь, в тюрьму гонишь…

— Кислый стал брат у меня, как старые щи! — замахала на него Лора. — Смотреть противно.

— Насмешничаешь? А я серьезно. Верно — камень на шее повис у меня.

— Тогда иди и топись! И в Чузике омуты есть. — Лора стремительно пошла к зеркалу, стала сердито кудри взбивать расческой с трехрядными зубьями. — Гляжу, брат, на тебя и думаю: отжил ты свое! Мужиком называешься, а себя защитить не можешь! Да какой ты после всего… сильный пол!

— Сестра!

— А чего? Когда-то ты был паучком — сетки на мушек ставил. А тут сам попался. Бедняжечка!

Бешенство опоясало Мотьке горло, он готов был вот-вот вцепиться в медные кудри сестры и бить ее головой о стену. Побелел, точно перед припадком. С шипением извергал Мотька слова:

— Разбогатела? Выставляешься, сука? Сама раньше подстилкой была, а как в дамки вышла, так уж и брат тебе не родня?! Да покойная матушка наша тебя, выдру, в грош не ставила! Чтобы ноги твоей больше не было в этой избе!

Тетка Винадора спряталась в кладовой и тряслась от страха. Дети тоже забились в угол и тихо плакали. Лора бросилась в сени, из сеней в дом, опять в сени, зачерпнула воды из кадки, влетела в горницу и выплеснула на забубенную голову Мотьки…

Жители Кудрина с обывательским интересом следили за Мотькой Ожогиным, ждали, когда появится после учебы из города Михаил Игнатов, цыгановатый парень с увесистыми кулаками, и намоет наглую рожу новоприезжему за его бесконечные приставания к Гале Савушкиной.

Игнатов действительно скоро вернулся, узнав об этом — всласть посмеялся вместе с невестой своей и кратко сказал:

— Чепуха!

Но на всякий случай бросил со стороны один-другой режущий взгляд на притихшего Мотьку и добавил еще, чуть погодя:

— Мазурик. О такого и руки марать совестно.

Хрисанф Мефодьевич готовился играть дочери свадьбу. А перед свадьбой надо было ему ехать на озеро за свежей рыбой. Савушкин пригласил для этого нужного дела Кирилла Тагаева.

На ночь расставили они сети, наловили на удочку окуней для ухи, варить поставили, чаю накипятили в другом котелке и сидели у костра, разговаривали.

— Был я недавно на Васюгане, видел, как шибко там все порасстроилось, — говорил тунгус. — Не узнал старых мест! Строят большие дома, вышки высокие ставят, глубоко в землю черные трубы толкают. Из болот дух по трубам выходит и красным огнем горит. Хорошо это, нет, Хрисанфа?

— Мне толковал инженер Ватрушин, который у нас тут всеми такими делами ведает, что газ этот временно жгут. Потом его будут по трубам на заводы переправлять, руду, что ли, плавить.

— Ладно тогда дело пойдет. — Кирилл гладил, ласкал зажженную трубку. — Народу, паря, к нам много сюда собирается… На Васюгане я пол-обласка рыбы привез, и всю у меня ее сразу купили. Теологам сетки некогда ставить.

— Хорошо говоришь, — похвалил тунгуса Савушкин. — Кто едет на Васюган и к нам новые места обживать, кто с Васюгана бежит. Но таких переметчиков мало. Вот этот Мотька Ожогин, баламут, в Кудрино с Васюгана приплыл. Зачем, спрашивается? Видно, бестолковый человек нигде не найдет себе места. Ну, охламон! За дочкой моей стал увязываться. Тьфу! Нужен такой ей Мотька, как собаке пятая нога.

— Это его черт молодой будоражит. А молодой черт у нас Кавалозом зовется, — Кирилл помолчал, пощурился по привычке. — Я их, его и сестру, тогда возле острова на озере спас. Рыбы много они поймали — пожадничали… Зачерпни-ка чаю еще, Хрисанфа, котелок от тебя висит близко.

— Хлещи чаек, Кирилл, согревай душу! — Савушкин подал тунгусу кружку. — Ночь на болоте и летом зябкая. Не на лугу в стогу!

Ночь наступила скоро — лесная, ядреная, с полным затишьем и комариным нытьем. Со дна озера, близко от берега, отрывались огромные глыбы торфа, всплывали с уханьем, с тяжким неземным вздохом, как чудовища, водяные звери. И долго потом в том месте пузырился болотный газ.

— Вот это он и дурит — Кавалоз, — тихо молвил тунгус. — Побаловаться вылез. Глупый черт еще, молодой. Сядет зимой на дугу и пугает, путает человеку дорогу… Девок тоже сбивает с пути, парней, мужиков ветреных. О-оо! Такой, знаешь, озороватый бесенок!..

— Что-то не слышал я прежде о твоем Кавалозе, — сказал Савушкин.

— Так, Хрисанфа Мефодьевич, где же про все можно знать? — отвечал старый тунгус, посасывая трубку. — Маленько я тогда тебе расскажу кое-что.

И Кирилл, слывший хорошим рассказчиком, неторопливо начал.

…По речке Нёготке, что в соседней земле, от Парамоновки к северу, жил когда-то, еще при последнем царе, крещеный остяк Тилитейкин Филатка. Имя такое поп ему дал. Сам Филатка пушнину купцу Гирину продавал, а сыновья его, старший и средний, ушли в рыбаки, сетями ловили и самоловами. Хорошо добывали осетров на Оби, муксуна, нельму и всякую рыбу похуже. Один брат ездил на лед на коне, другой на собачьей упряжке — кому как нравилось. Жили братья не бедно, от отца по отдельности. Как с маленькой таежной Нёготки перебрались на Обь, так и стали жить порознь. Но Тилитейкин Филатка на своей речке остался, за сыновьями вслед не поехал.