День источал последний свой свет. Хрисанф Мефодьевич думал скорее добраться до зимовья и стал сокращать дорогу. В поздних сумерках, скатываясь с крутого берега Чузика за островком, угодил он в чуть затянутую ледком полынью. Господи, и как только вылез с лыжами, выбрался на свет из-подо льда! А мороз потрескивал, и сил уже было мало. Кое-как дотащил свое насквозь ознобшее тело до зимовья, огонь развел. Одежда на нем была как панцирь. Когда он из нее высвободился, она колом стояла, какой-то шкурой змеиной казалась. Пил цельный спирт, потом чай и медленно-медленно приходил в себя. Раз пять накладывал в печку дров, натопил, точно в бане, а его еще все знобило и встряхивало. Обошлось, слава богу, не зачихал, не закашлял… Утром, ладом отоспавшись, трепал за уши Шарко и говорил:

— И за что нам с тобой только деньги платят! Вон Пея-Хомячиха, а с ней еще кое-кто, судят-рядят, мол, охотнику золото само под ноги сыплется… Эх, побегать бы им по тайге хоть один зимний день да разок в полынью врюхаться! Свое бы отдали, лишь бы у печки сидеть, в тепле, уюте — чаи распивать, телевизор смотреть…

С богатой добычей вернулся Савушкин в ту зиму. А на диковинного черного соболя приходили смотреть другие охотники — головами покачивали, языками прищелкивали: удивлялись, завидовали. Никому из них такой чудный соболь сроду не попадался.

В заготконторе приемщик пушнины рассматривал редкий трофей, тряс шкуру в воздухе, дул на мел: ость искрила, подпушек голубел. Потом приемщик пушнины в книгах рылся, вычитал что-то там и сказал:

— За такого зверя на мировом аукционе мы вагон канадской пшеницы берем. Когда я в Ленинграде на семинаре был, нам там об этом рассказывали.

Савушкин помнит, во сколько ему оценили тогда черного соболя: в сто шестьдесят рублей и сорок копеек. И пусть толковали, что мало он за него получил, но Хрисанф Мефодьевич горд был тем, что самый дорогой и красивый зверек в здешней тайге попался ему. Рассказывали знающие, что черный соболь перебежал сюда из Баргузинского заповедника. Если так, то удивляться приходится, какую он даль покрыл, через какие преграды прошел, скольких охотников обхитрил…

Поздней осенью, когда всех промысловиков собирали в районный центр Парамоновку на слет перед началом нового сезона, приглашали на разговор и Хрисанфа Мефодьевича. Начальство коопзверопромхоза хвалило его, поощряло: дали в подарок ему транзистор «Альпинист». И с той поры веселит его в зимовье музыка в часы отдыха…

Савушкин попил чаю, такого густого, черного, что им можно было оси телеги смазывать. От такого «крепака» Хрисанф Мефодьевич сильно потел, но в голове от чая яснело, в тело вливалась особая сила, бодрящая: вставай и иди — долго, не чувствуя устали.

Все еще буранило, дуло со свистом: стонали, скрипели деревья. Вдали было бело, и лес различался плохо. Опыт подсказывал Савушкину, что надо пережидать, не соваться пока в тайгу. Вон даже Шарко не пошел за ним из зимовья на улицу — лежит под столом, кашу перловую доедает.

Но без дела Хрисанф Мефодьевич долго не мог. Руки так и чесались взяться за что-нибудь: за топор, за пилу ли. Лежали готовые чурки, он их переколол и поленья перетаскал, чтобы не замело снегом и не носить потом с дровами в избушку сырость. Управившись с одним, он тут же принялся за другое. Прикрывая лицо от жгучего ветра мохнашкой, он спустился по заметенной тропе к Чузику_; продолбил лед в узкой проруби, поднял за колья мордуши из глубины… Опять были ерши и щуки да один язь — желтый и жирнобрюхий. Ловилась мало-помалу рыбешка! Хрисанф Мефодьевич был и этому рад.

Годами, особенно по весне, когда еще был разрешен паводковый лов рыбы, брал он помногу язя, окуня, щуки, ельца и сорожняка. Елец жировой по вкусу не уступал сельди, тарани и вобле. Рыбу Савушкин сдавал и тоже неплохо на ней зарабатывал. Был даже особенный, памятный год, когда он не знал, куда деваться с уловом. И в этот именно год Хрисанф Мефодьевич чуть не лишился Шарко…

Пес заболел чумкой. О том, что это именно чумка, ему сказал кудринский ветеринар Чагин, добрый, почтенный человек, по возрасту старше Хрисанфа Мефодьевича. У Чагина лет шесть тому назад умерла жена, женщина тихая, почти незаметная, но на ней весь дом держался, хозяйство все. И так она всем этим владела, что муж по смерти жены, не вдруг нашел, где лежат его вещи — все она ему подавала и выдавала, все было чистое, выглаженное, все пахло каким-то особым домашним запахом. Жена умерла, и Чагин не то чтобы вовсе духом упал, но места себе долго не находил. Он так и не женился вторично, однако в доме держал прежний порядок, у него было чисто прибрано, всегда он радел гостям, а уж в советах и помощи никому не отказывал. Его можно было и в ночь разбудить, в мороз и плохую погоду. Вставал, собирался и шел…

Савушкин к нему и привел своего исхудавшего пса — прямо во двор. Собака едва на ногах держалась. Шкура обвисла, топорщились кости, лапы подламывались и разъезжались. Большие глаза скорбно смотрели из-подо лба, ставшего теперь еще шире… Чагин, помнится, тогда спросил, чистая ли это порода. Если Шарко — чистокровная лайка, тогда безнадежное дело: чистопородных излечить от чумы невозможно.

— Порода одна у нас тут — кудринская, — сказал Савушкин. — Никто точно не знает, какой кобель какую сучку перескочил… У Мотьки Ожогина есть собачонка, так этот мой — от нее.

— Тогда непременно у твоего пса есть примесь дворняги. А это значит, что болезнь до паралича не дойдет, — ободрил Чагин Савушкина и погладил Шарко. — Лечить будем!

В течение месяца Хрисанф Мефодьевич водил собаку к ветеринару Чагину на уколы. Чагин впрыскивал Шарко лекарства в пах, и тот, понимая, что ему делают люди добро, сам ложился на спину и вытягивал ногу… Шарко не только выжил, но и поправился полностью, без осложнений. Он не оглох и нюха не потерял. Савушкин радовался выздоровлению собаки, как привалившему счастью, как празднику. В подарок Чагину из благодарности он принес большую мягкую барсучью шкуру, но ветеринар принимать ее отказался, а попросил, если есть, барсучьего жира: надо было помочь одному хорошему человеку укрепить слабые легкие. Савушкин тут же сбегал домой и притащил литровую банку. И с той поры они с Чагиным задружили. Прежде только здоровались вежливо, а теперь, повстречавшись, подолгу трясли друг другу руку и останавливались, в сторонке где-нибудь, поговорить о разных житейских делах.

После чумки Шарко, уже на следующий год, случилось с ними обоими еще одно несчастье: их искусала гадюка.

Брал он чернику на небольшом болотце, а змея из-под кочки выползла и укусила его за указательный палец на правой руке. От такой неожиданности Савушкин вскрикнул. А Шарко на голос его — тут как тут. Змея уползает, шуршит. Шарко на это шуршание кинулся, схватил зубами гадюку, давай трепать, пока не растерзал в клочья. Но и змея успела схватить собаку за щеку.

Щека у Шарко бугром; рука у Хрисанфа Мефодьевича тоже пухнет. Савушкин руку в запястье перетянул, а собака бросилась искать для себя целительную траву… Удивительное произошло потом дело! Хрисанф Мефодьевич многим об этом рассказывал, да мало кто ему поверил…

А было все вот как. Шарко побегал в округе и скоро вернулся, стал повизгивать, заглядывать хозяину в печальные глаза. Савушкин охал, не сдерживаясь, голова у него кружилась, его стало тошнить. И тогда Шарко очень настойчиво позвал его за собой. В тяжкую минуту мысль работает быстро. Хрисанф Мефодьевич понял: если четвероногий друг нашел ту самую исцеляющую от змеиного яда траву, какой извечно лечат себя собаки от гадючьих укусов, то можно и ему, человеку, пожевать это растение. Коли оно собаке служит противоядием, то послужит, наверное, и охотнику. Попытка не пытка. Иначе он может упасть и не добраться до своего жилья.

И Савушкин пошел за Шарко, пришептывая:

— Не торопись… Обожди… Я должен успеть за тобой…

В ногах была слабость, в голове — боль и туман. Рука все распухала и синела.

Шарко не уходил далеко от хозяина, слабым повизгиванием подавал о себе знать. Наконец собака припала к земле и стала щипать низенькую траву, с мелкими точками синеньких невзрачных цветов. И Хрисанф Мефодьевич опустился на колени, начал рвать и жевать эту траву. Он набивал ею полный рот и, морщась, кое-как прожевывал и проглатывал… Ел он траву с синенькими цветочками минут пять и перестал только тогда, когда перестала щипать траву собака… Лежа на спине пластом, зажмурив глаза. Савушкин прислушивался к ударам сердца: оно билось часто, с надсадой и шумом. В организме у Хрисанфа Мефодьевича шла борьба, и у него было такое ощущение, что он вот-вот потеряет сознание и провалится в вечный ледяной мрак…