Вскоре весть о предстоящем отъезде Государя облетела «Дом Свободы». Она произвела на всех гнетущее впечатление. Пьер Жильяр уже накануне сообщения Яковлева писал в своем дневнике 11/24 апреля: «Мы все ужасно встревожены. У нас чувство, что мы всеми забыты, предоставлены самим себе, во власти этого человека. Неужели возможно, чтобы никто не сделал ни малейшей попытки спасти Царскую Семью? Где же, наконец, те, которые остались верными Государю? Зачем они медлят?»
12/25 апреля Жильяр сообщает в своем дневнике: «Около 3 часов, проходя по коридору, я встретил двух лакеев, которые рыдали. Они сообщили мне, что Яковлев объявил Императору, что Его увозят. Что же происходит, наконец?».[500]
Весть о предстоящем отъезде оказалась тяжелым ударом в первую очередь для Государыни. Для нее встала дилемма: либо оставаться с серьезно больным сыном, либо следовать за мужем. Императрица буквально не находила себе места. Ее ужасное состояние хорошо описал Жильяр: «Минуту спустя Татьяна Николаевна постучала ко мне в дверь. Она была в слезах и сказала, что Ее Величество просит меня к себе. Я следую за ней. Она подтверждает, что Яковлев был послан из Москвы, чтобы отвезти Государя, и что отъезд состоится сегодня ночью.
„Комиссар уверяет, что с Государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Я не могу отпустить Государя одного. Его хотят, как тогда, разлучить с Семьей. Хотят постараться склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь его близких. Царь им необходим; они хорошо чувствуют, что один он воплощает в себе Россию. Вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании. Но мальчик еще так болен! Вдруг произойдет осложнение… Боже мой, какая ужасная пытка!.. В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать. Каждый раз, как я должна бывала принять решение, я всегда чувствовала, что оно внушалось мне свыше, а теперь я этого не чувствую“<…> В разговор вмешалась в эту минуту Татьяна Николаевна: „Но, мама{5a/accent}, если папа{5a/accent} все-таки придется уехать, нужно, однако, что-нибудь решить!“
Я поддержал Татьяну Николаевну, говоря, что Алексею Николаевичу лучше и что мы за ним будем очень хорошо ухаживать.
Государыню, видимо, терзали сомнения; она ходила взад и вперед по комнате и продолжала говорить, но обращалась больше к самой себе, нежели к нам. Наконец она подошла ко мне и сказала: „Да, так лучше; я уеду с Государем; я вверяю вам Алексея“.
Через минуту вернулся Государь; Государыня бросилась к нему со словами:
„Это решено — я поеду с тобой, и с тобой поедет Мария“.
Государь сказал: „Хорошо, если ты этого хочешь“».[501]
В этом случае Императрица Александра Федоровна в который раз явила необычайную силу духа и чувство долга. В мучительной борьбе, происходившей в душе ее, борьбе между чувством долга матери и чувством долга Русской Царицы, долга Супруги Русского Царя — победило второе. Но только Бог ведает, какими душевными страданиями далось ей это решение! В ее дневнике за 12/25 апреля записано: «После обеда пришел ком. Яковлев, так как я хотела организовать походы в церковь в Страстную неделю. Вместо этого он объявил по приказу своего правительства (большевиков), что должен увезти всех нас (куда?). Увидев, что Бэби очень болен, пожелал увезти Н. одного (если не хочет, то он вынужден будет применить силу). Мне пришлось решать, оставаться ли с больным Бэби или сопровождать его. Решила сопровождать его, т. к. я могу быть нужнее и слишком рискованно не знать, где и куда (мы представляли себе Москву). Ужасные страдания»[502]
Несмотря на эти страдания, все поражались выдержке духа Императрицы. «При этом отъезде, — вспоминала Т. Мельник-Боткина, — еще раз можно было наблюдать выдержку и силу духа Царской Семьи. Ее Величество лежала у себя на кушетке, и слезы градом катились по Ее лицу, но когда Она вышла прощаться, то выражение ее было доброе и ласковое, действующее на всех ободряюще».[503]
Запись Императора Николая II в его дневнике за 1/12 апреля также отражает душевную муку Царя: «После завтрака Яковлев пришел с Кобылинским и объявил, что получил приказание увезти меня, не говоря куда? Аликс решила ехать со мной и взять Марию; протестовать не стоило. Оставлять остальных детей и Алексея — больного, да при нынешних обстоятельствах — было более чем тяжело!»[504]
Свое пожелание ехать вместе с Государем, Государыней и Великой Княжной Марией Николаевной выразили князь Долгорукий, доктор Боткин, камердинер Чемодуров, лакей Седнев и комнатная девушка Демидова. Когда Кобылинский доложил об этом списке Яковлеву, тот ответил: «Мне это все равно». «У Яковлева, — считал Кобылинский, — я уверен в этом, была в то время мысль: как можно скорее уехать, как можно скорее увезти. <…> Он страшно торопился».[505]
В чем была причина подобной спешки Яковлева? Боялся ли он появления другой силы, способной перехватить у него Царскую Семью, или он опасался действий своих соперников из уральских отрядов? На этот вопрос до сих пор невозможно дать ясного ответа. Ясно одно: Яковлев чего-то сильно опасался и потому спешил с отъездом.
Последнюю ночь перед отъездом никто из Царской Семьи и Ее окружения не спал. «Грустно провели вечер, — пишет в дневнике Император Николай II, — ночью, конечно, никто не спал».[506]
«Вечером, в 101/2 часов, мы пошли наверх пить чай. Государыня сидела на диване, имея рядом с собой двух дочерей. Они так много плакали, что их лица опухли. Все мы скрывали свои мучения и старались казаться спокойными. У всех у нас было чувство, что если кто-нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и Государыня были серьезны и сосредоточенны. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли по отношению к нам больше теплоты и заботливости.[507] Та великая духовная ясность и поразительная вера, которой они проникнуты, передаются и нам. В одиннадцать часов с половиной слуги собираются в большой зале. Их Величества и Мария Николаевна прощаются с ними. Государь обнимает и целует всех мужчин, Государыня всех женщин. Почти все плачут. Их Величества уходят».[508]
Подобные же чувства самопожертвования испытывали и отъезжающие с Августейшей Четой лица. Т. Е. Мельник-Боткина вспоминала: «О докторах не было никаких распоряжений, но еще в самом начале, услыхав, что Их Величества едут, мой отец объявил, что поедет с Ними. — А как же Ваши дети? — спросила Ее Величество, зная наши отношения и те ужасные беспокойства, который мой отец переносил в разлуке с нами. На это мой отец ответил, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Ее Величество до слез была этим тронута и особенно сердечно благодарила».
По свидетельству своего сына, доктор Боткин предвидел свою судьбу. Незадолго до отъезда он сказал своим детям: «„В этот час я должен быть с Их Величествами“. Он остановился, с видимым усилием подавляя чувства. Потом продолжил: „Может быть, мы больше никогда не увидимся… Да благословит вас Бог, дети мои!“»[509]
На рассвете, в 4 часа утра, 13/26 апреля к «Дому Свободы» были поданы сибирские «кошевы» — плетеные тележки на длинных дрожинах, одна из которых была крытая. Сиденья у этих тележек были сделаны из соломы, которая держалась при помощи веревок. Слуги и солдаты загрузили вещи. Доктор Боткин был одет в тулуп князя Долгорукова, так как свою длинную меховую шубу, доху, он отдал Государыне и Великой Княжне Марии Николаевне, которые имели только легкие шубки. В пять часов утра на крыльце появились Государь с Государыней, Великие Княжны и вся свита. Комиссар Яковлев что-то почтительно говорил Государю, часто прикладывая руку к папахе. Стали садиться. «Несмотря на холодную погоду, — вспоминал А. А. Волков, — Государь был одет легко. Яковлев спросил: — Разве вы так и поедете? — Да, мне тепло, — ответил Государь. — Это невозможно, — сказал Яковлев, соскочил с повозки, вбежал в подъезд, снял с вешалки пальто и положил его в тележку. — Если сейчас не нужно, то пригодится в дороге, — сказал он».[510]
